был разрезан попросту, в особенности же священник, с которым приключился как будто митрит[332] и который неподвижно уставился на свой гребень.
Через несколько дней после этого, когда молодому человеку пришлось возвращаться в Болонью, он разъяснил в шутливом тоне, почему он разрезал каплуна таким образом, в особенности же мачехе, которой он в полушутливых словах показал ее ошибку. После этого он расстался с прочими и с нею по-хорошему. Тем не менее я думаю, что про себя она должна была сказать: – «Ступай, и не возвращайся другой раз».
Новелла 125
Король Карл Великий был лучшим из королей, когда-либо живших на свете, и очень храбрым, так что если говорить о доблестных христианских синьорах, то он, король Артур и Готфрид Бульонский[333] считаются людьми наиболее доблестными. Среди язычников это трое других: Гектор, Александр Великий и Цезарь; среди иудеев также трое: Давид, Иисус Навин и Иуда Маккавейский.[334]
Обращаясь к рассказу, скажу, что завоевав всю Испанию, король Карл Великий встретил как-то некоего испанца, или иудея, или какого-то настоящего язычника, человека очень рассудительного и умного. Поэтому король, принимая во внимание его достоинства, задумал склонить его к христианской вере и принялся за это дело.
Как-то утром этот испанец обедал с названным королем и сидел за столом на почетном месте, где сидят обычно синьоры, в то время как некий бедняк сидел внизу, почти что на полу, точнее на низенькой скамье, за бедным столом, и обедал. Происходило это потому, что всякий раз, когда король садился за стол, он угощал, ради спасения своей души, одного или нескольких бедняков, усаживая их внизу. Видя, что бедняк этот ест таким образом, испанец спросил короля, кто это такой и что означает, что он ест в таком положении? Король ответил:
– «Этот человек – Христов бедняк, и ту милостыню, которую я ему даю, я даю Христу, потому что, как тебе известно, он учит нас, что, подавая милостыню одному из этих его самых последних нищих, мы всякий раз подаем ее ему».
Испанец сказал на это: «Монсиньор, соблаговолите ли вы простить мне то, что я скажу?»
– «Говори все, что ты хочешь».
И тогда тот сказал: «Много глупых вещей нашел я в вашей вере, но эта, кажется мне, превосходит все остальные, потому что если вы действительно верите, что этот бедняк – ваш господь Иисус Христос, то почему же вы заставляете его столь недостойным образом есть там на полу, а сами едите с почетом здесь за столом? Но мне кажется, говоря по правде, что вы должны были бы делать наоборот: иначе говоря, вы должны были бы есть там, а он должен был бы есть здесь, на вашем месте».
Король, видя себя уязвленным настолько, что ему трудно было бы сказать что-либо в свою защиту, стал приводить в свое оправдание различные доводы, но испанец всякий раз опровергал сказанное королем, и в то время как Карл рассчитывал приблизить его к своей вере, он вместо этого отдалял его от нее более чем на сто миль, и вернул к его прежней вере. [335]
А разве испанец этот не был прав? Какие мы христиане и какова наша вера? Вещи, которые нам ничего не стоят, мы щедро дарим богу, как-то: «Отче наш», «Богородицу» и другие молитвы. Мы бьем себя руками в грудь, облекаемся во власяницу, сгоняем мух с поясницы, мы участвуем в крестных ходах и ходим в церковь, мы слушаем набожно обедню и делаем всякие подобные вещи, нам ничего не стоящие. Но если приходится накормить бедняка, мы обычно говорим: «Дай-ка ему немного похлебки и устрой его в углу!» Если приходится из милости угостить его, то мы наливаем ему из бочки плохого вина и мелем для него слежавшееся зерно, и всякую другую пищу, которая нам не по вкусу, мы отдаем Христу. Мы думаем, что бедняк – вроде страуса, что он может переварить железо. Тот, у кого дочь косая, хромая или уродливая, говорит: «Я хочу отдать ее богу». Хорошую и красивую он оставляет себе. Тот, у кого дурной сын, просит бога призвать его к себе; тот, у кого сын хороший, просит бога, чтобы он не призывал его к себе, но дал бы ему долгую жизнь. Я мог бы еще привести тысячу таких плохих вещей, которые мы отдаем господу, давшему и представившему нам все. Таким образом, рассуждения испанца были, конечно, вполне правильными, ибо лицемерие подчинило себе на свете человеческую веру.
Новелла 126
Мессер Росселлино делла Тоза из Флоренции был рыцарем и очень хорошим человеком.[336] Ему было, наверно, восемьдесят лет, когда его отправили послом к папе Бонифацию. [337] У этого мессера Росселино, хотя он и был глубоким стариком, очень часто родились дети, и названному папе неоднократно рассказывали об этом, как о своего рода чуде. После того, как названный мессер Росселино исполнил свое поручение, папа, внимательно рассматривая его как человека, о котором он слышал, что у него все еще рождаются дети, сказал: «Ах, мессер Росселино, вы так стары, как мне о том и говорили, а между тем я слышу, что у вас что ни день родится ребенок. Эта величайшая милость божья; по причинам высшего порядка это можно назвать чудом».
Выслушав папу, мессер Росселино ответил: «Святой отец, пусть ягненок является откуда угодно, пусть он родится под моим пологом, мне все равно».
Услышав это, папа снова заметил: «Мессер Росселлино, вы были всегда мудрым рыцарем, а нынче вы мне кажетесь еще более мудрым; ведь если подумать, что в этих вещах ничего нельзя подтвердить и расследовать было бы глупо, то вы приняли такое решение, что никто не может вас за него укорить».
Мессер Росселлино ответил на это: «Святой отец, я слышал всегда, что у человека столько забот, сколько он их себе навязывает». И на этом закончились их разговоры.
У многих невежественных людей есть, допустим, дети, и если у кого-нибудь из них спросить: «Это твой ребенок?» – он ответит: «Я думаю, что мой, но больше об этом я ничего не знаю», – а если бы кто потом сказал этому ребенку, что он унаследует отцу с большим состоянием: «А почему ты знаешь, что ты сын того, кого ты считаешь отцом?» – он не сумел бы ни подтвердить, ни доказать этого. Поэтому названный достойный рыцарь, будучи уязвлен папой насчет недостоверных вещей, сделал их достоверными; а многие глупые люди, о которых я говорил выше, превратят достоверное в недостоверное к своему стыду и поношению.
Новелла 127
Один рыцарь по имени мессер Ринальделло,[338] из города, называемого Мецом в Лотарингии, прибыл однажды во Флоренцию. Пробыв там несколько дней,
