Пашута рассмеялась.
– Это в Грузине Настасья наша стрижет девушек ради посрамленья их. А баронесса меня остригла ради того, что ей так нравится и мне больше к лицу. Красивее, говорит. У меня целый шкаф платьев. Глядите. А вот комод. Полон белья… А вещей-то, вещей – все мое ведь. Все…
– Да разве это твое все…
– Это моя горница.
– Твоя?! Я чаяла – мы в ее горнице сидим? Эта? Твоя! И все это твое… Ну-у!..
Авдотья Лукьяновна развела руками.
Расспросив любимицу еще подробнее, женщина узнала, что баронесса, вероятно, действительно обожает свою горничную, потому что обращается с ней скорее, как с сестрой, нежели с прислугой. Она уже выучила Пашуту читать и писать по-русски, хотя русский язык ей и самой не родной. Но вместе с тем, та же самая Пашута уже очень изрядно выучилась говорить и на родном языке своей барышни.
– Это по-чухонскому-то? – ахнула Авдотья.
Похвастав своей барышней и ее привязанностью, затем своим имуществом и новыми познаньями, Пашута еще более удивила Авдотью своей властью в доме. Желая угостить названную мать, Пашута приказала подать к себе в горницу целый «господский» обед. Авдотья дивовалась, но вместе с тем и покушала не спеша и плотно. Затем женщина и девушка сели за самовар, и Пашута снова начала рассказывать про свое житье-бытье. Она передала Авдотье, что могла бы быть безмерно счастлива и на всю жизнь, а между тем, плачет всякий день. Причина была простая. Барон писал графу Аракчееву, что желал бы выкупить на волю девушку дочери, но граф даже не ответил. Через брата своего Василия она знала, что Настасья Федоровна писала сыну об этом, говоря, что граф не желает ее отпустить на волю. Вместе с тем, молодой барин, поставив ее на место к баронессе, имел свои тайные виды и теперь ей одно остается – опять топиться, как в детстве.
Пашута, сидя против Авдотьи, начала плакать. Она достала из кармана платочек с красивым вензелем и утирала им слезы. И вензель заметила Авдотья и опять невольно выговорила:
– Барышня, как есть!
Действительно, никто бы не поверил, что эта молодая девушка – простая дворовая, ходившая в ситцевых платьях еще недавно. Смуглый цвет лица, почти южного типа, черные, как смоль, волосы, круто завитые в мелкие колечки. Тонкие прямые брови и поникшие черные глаза. Даже сухой овал лица, нос с горбиной и острый подбородок – все заставляло Пашуту смахивать не на русскую девушку. А ее изысканный туалет, хорошо сшитое дорогое платье, плотно облегавшее красивые формы полного тела, прибавляли обману. Это могла быть гувернантка-француженка, итальянка, но никак не русская дворовая девушка из-под Новгорода.
Одно только выдало бы Пашуту опытному глазу. Красноватые кисти рук, шероховатая кожа их, и толстые, короткие пальцы. Вместе с тем из-под платья виднелись очень большие ступни ног, плоские и широкие, которые, казалось невольно, едва умещаются в башмаках. На таких ногах и новая обувь кажется сношенной и разбитой.
Но эти красноватые руки и толстые ступни выкупались стройностью тела, легкостью и мягкостью всех движений и, наконец, действительно красивым профилем с блестящими умными глазами, с живостью во всех чертах лица и почти дерзостью в улыбке тонких губ.
Если Пашута и прежде казалась пригожей в своем пестром ситцевом платьишке и считалась в Грузине самой красивой из всех, то теперь, конечно, она могла по праву назваться красавицей.
Барон однажды в беседе с Шуйским, сравнив Пашуту с красивым чертенком – был только отчасти неправ. Девушка была несколько полна для такого лестного наименования.
XVII
Было уже поздно, а женщина не собиралась домой. Умная Авдотья, выпытав и прослушав внимательно все, что ей передала ее любимица, снова глядела на нее во все глаз и путалась мысленно… Эта Пашута, помимо лица и фигуры, как-то изменилась и в ином отношении. А в чем, Авдотья не могла уловить и догадаться. Говорить ли девушка стала иначе, выражаться и произносить слова, или держится она иначе, ходит и сидит не так, как в Грузине… А давно ли?.. Давно ли она оттуда уехала?.. Да и говорит-то она все дело. Права она, а Мишенька ее неправ выходит. Красно говорит.
– Чудно! Диву дашься, хочешь не хочешь… – произнесла, наконец, Авдотья в полголоса и прибавила громче. – Вон оно что, Пашута, в столице да в холе пожить… Добреет человек… Вот как сытый да отскобленный скребницей конь не ходит шагом, а все вприскок, трусит, да ноги поджимает. У нас на графском конном заводе так-то. Я завсегда дивовалась на этих коней. Вот и ты, Пашута, эдак же… Отчистили тебя. Отхолили. Ну играть бы тебе. А ты вот плакать третий раз принимаешься!
– Вы, стало быть, Авдотья Лукьяновна, ничего не знаете или на свой лад все понимаете. Зачем меня Михаил Андреевич сюда выписал и к баронессе определил? А теперь зачем вас выписал тоже? Зачем он сюда под прозвищем маляра Андреева ходит? Что он замыслил, а мне приказывает помогать себе? Знаете вы все или ничего не знаете?!.
– Знаю. За этим я и привезена сюда, чтобы тебя глупую усовестить. Тебя мой Мишенька облагодетельствовал, а ты вот благо дворянкой оделась, грубиянствовать стала и его не слушаешься, противничаешь…
– Ах, Авдотья Лукьяновна! – воскликнула Пашута отчаянно. – Да вы поймите, могу ли я предать, как Иуда какой, мою барышню, которая меня любит так, как ни вы, никто другой никогда не любили.
И Пашута сразу решилась все прямо открыть женщине, без утайки. Девушка горячо, страстно и с малейшими подробностями передала Авдотье все свои прежние совещания с Шумским, их уговор, его обещанья и, наконец, его требованье участвовать в преступном замысле.
– Посудите сами, могу ли я мою барышню с головой предать и погубить. Могу ли я ему в срамном и преступном деле помогать и губить баронессу за всю ее ласку, любовь и благодеяния. Сатана этого не сделал бы, если бы его тем добром взяли, каким баронесса меня взяла и к себе приворожила.
Авдотья несколько раз принималась нерешительно уговаривать любимицу повиноваться во всем приказаниям своего питомца, но вдруг под влиянием страстных и убедительных речей Пашуты – сама начала сомневаться и путаться, наконец, совсем сбитая с толку, она глубоко вздохнула и заплакала.
