И, повернув из парадных горниц в правое крыло, к себе, Никифор не вошел, а ворвался в горницу, где жил Жданов.
Петр Иванович, давно снова хворавший, страдавший от болей в ногах, сидел в углу горницы и при виде Никифора вскрикнул:
– Слава Создателю! Я сижу здесь брошен, некому стакана воды подать! Поутру я только узнал о тебе и все ждал. Жив ли?
– Как видите.
– Ну, садись, рассказывай.
– Да что ж рассказывать?
– Про все… Про Мрацких, про царя, про воеводу этого… Говори!
Никифор сел и, смеясь, произнес:
– Это все пустое. А вот что, батюшка, любопытно, что мы остались в Крутоярске на всю жизнь! Завтра и Крутоярск, и все будет принадлежать Неониле Аркадьевне Неплюевой. А свекор ее будет важно разгуливать по всем горницам! Как ни верти, а все-таки свекор! И все это ему за то, что не бросил мальчишку побочного, а приютил и воспитал!
И Никифор положил руку на плечо Жданова. Лицо его было ласково и стало красиво. Счастие и восторг преобразили его.
XXXVII
Между тем, пока пораженный вестями Жданов пытал и расспрашивал сына, за что казнили Мрацкого с сыном, какие вести о подвигах государя Петра III, Нилочка сидела, запершись в своей комнате, и писала письмо.
Написав его, она быстро оделась и вышла в сад. Какая-то штатная барыня попалась ей навстречу.
– Что вы? Куда вы, барышня? Избави Бог! По всему саду татарва бродит… Убить могут! Разве это можно?
И женщина схватила Нилочку за руку.
– Не ваше дело! Ступайте к себе! – повелительно выговорила Кошевая и, оттолкнув женщину, вышла из дому.
Пройдя по дорожке, расчищенной от снега, она повернула к надворным строениям, миновала их и через внутренний двор пошла далее. Выйдя в рощицу, она пробежала ее и наконец очутилась близ храма, около маленького домика, где жил дьячок.
– Барышня! – воскликнул вышедший к ней навстречу маленького роста человечек, с рыжей бородкой и рыжими, длинными волосами, лежавшими на плечах.
– Я, Михайлыч! Сослужи мне службу, и веки вечные не забуду. Знаешь, что тут творится?
– Знаю, барышня, знаю… Страсти господни! Вам бы уехать. В Самару, что ль…
– Не могу, Михайлыч. Уж собиралась. За мной присмотр от разбойников… Поймают… Слушай меня. Я посижу тут, а ты сбегай на скотный двор, разыщи Аксюту и приведи сюда.
– Слушаю, барышня, слушаю!
– Только скорей, Михайлыч, скорей!
– В одну минуту!
И девушка осталась в маленьком домике, где пищали двое детей, а дьячок вышел и бегом пустился через рощицу.
Не более как минут через двадцать Нилочка увидела в окно ворочающегося дьячка, а вместе с ним и девушку, в которой трудно было бы признать Аксюту. Она была в нагольном тулупе, в огромных грязных сапогах и в каком-то драном сером платке, накинутом на голову.
Когда она появилась пред Нилочкой, девушка едва узнала ее, – настолько Аксюта похудела, изменилась в лице и подурнела.
– Слушай, Аксюта, – взмолилась Нилочка, – хочешь ли ты меня спасти от петли, почитай, от смерти. Кроме тебя, некого мне просить…
– Для вас, голубушка, на все пойду! – выговорила Аксюта.
И снова удивилась Нилочка. Голос девушки был другой: разбитый, хриплый.
– Возьми вот это письмо и вот деньги! Раздобудь себе подводу и ступай в Самару, да только так, чтобы тебя никто не видал, а то задержат – и все пропадет.
И Нилочка объяснила Аксюте, что она должна тайком выбраться из Крутоярска, доехать до Самары, разыскать князя Льгова и передать ему записку.
– Больше ничего, Аксюта. Но этим делом ты меня от смерти спасешь. Пойми ты это!
– Будьте спокойны, барышня! Сейчас же, прямо отсюда. Никакой лошади не надо! Прямо вот в поле пешком до деревушки Карповки. А там найду лошадку и к вечеру буду в Самаре. А где стоит князь, я знаю, мне Борис Андреевич часто рассказывал…
И при этих словах слезы градом полились по лицу Аксюты… Через минуту она оправилась, отерла лицо, спрятала письмо Нилочки за пазуху и выговорила твердо:
– Будьте спокойны, барышня, к вечеру буду у князя!
К трем часам Нилочка, довольная, слегка бледная, но все-таки улыбающаяся, пожалуй, радостная,
