– А где все? – тут же спросил он.
Она с трудом поднялась – спина согнута, ноги подламываются, настоящая старуха.
– Внизу, на берегу, собирают дрова к завтрашнему костру. Ты не хочешь пойти к ним и сказать, что в пять будет готов чай?
– Нет. С минуты на минуту все равно стемнеет. Мы все пойдем завтра и запалим отличный костер. Как ты думаешь, дождя не будет?
– Будет. Так утверждает прогноз погоды. – Она вынула чашку и налила ему чаю. – Ну, как сегодня шли дела?
– Нормально. У меня здорово получается в регби. Вот только… – Он замялся, и она поторопила его:
– Ну?
– Ма, мы ставим пьесу на Рождество. Только не могу вспомнить, как она называется. Но – только попробуй засмеяться! – у меня будет роль какой-то чертовки!
Хотя она и поклялась, она не могла не рассмеяться.
– Я же сказал, не смейся! Я бы не стал говорить об этой чертовой пьесе, если бы не подумал, что мы могли бы с тобой немного порепетировать.
Она перестала смеяться.
– Со мной? Порепетировать? Вот не думаю… То есть, понимаешь, я уже и забыть успела, что я актриса.
Но он решительно возразил:
– Конечно же, ты актриса, ма. Просто у тебя временный антракт.
– Наверное, так. О'кей. Мы порепетируем. Принеси мне завтра сценарий. И пожалуйста, не чертыхайся больше.
В этот вечер они сидели за большим столом и хохотали, как в прежние времена. Щеки у Питера порозовели, он уплел два куска пирога с творогом. Миранда чувствовала прилив, детской, чистой радости. Все начинало налаживаться.
Последний портрет не был таинственным. Лицо было открытым и немного обеспокоенным; глаза не были ни голубыми, ни зелеными; волосы, заложенные за уши, слегка вились на лбу. Увядший рот и окруженные морщинками глаза говорили сами за себя.
Миранда долго молчала разглядывая портрет. Потом сказала:
– Это я. Мэг ушла. Это я – такая, какая сейчас.
– Да. – Он с любовью погладил холст. – Это лучшее, что я сделал. Самое лучшее. Больше некуда двигаться.
Сердце у нее замерло и ухнуло, как не раз случалось в эти дни.
– Некуда двигаться? Не нужно рисовать, ты хочешь сказать?
– Ах, ну конечно же, я буду рисовать. – Он установил другой холст на мольберте. – На самом деле я уже начал. Взгляни.
Это был пейзаж вересковой пустоши. Она увидела вершину Зеннор и вершину Гарнадас и протяженную линию мыса Корнуолл.
Она глубоко вздохнула.
– Питер, это великолепно. Это как… нет, я не знаю. У меня нет слов.
Он тихо сказал:
– В ней много от Скейфа.
– Джеральда Скейфа? Из Сент-Айвса?
– Да. Это художник, которого терпеть не могла Мэг. Ее пугало то, что он хотел сказать в своих картинах. Прямо перед смертью своей жены он написал гигантскую фреску. Вся жизнь их была на ней. И вся любовь.
– О Боже. – Она вдруг поняла, почему была испугана Мэг. Это было слишком мощно. Это была вечность.
Он спросил:
– Тебе нравится?
– Да, очень. Но меня пугает то, что ты нарисовал. И все-таки мне нравится. У меня такое ощущение, что нужно подняться на цыпочки, чтобы понять это.
Он обвил ее и крепко прижал к себе.
– Миранда, любимая… прости меня, – прошептал он.
Она твердо произнесла:
– Мне не за что прощать тебя. Не за что. Слышишь? – Обеими руками она взяла его голову и немного отстранила. – Послушай, Питер. Ты – творец. Думаю… да, любимый, я думаю, что ты меня создал.
Он поцеловал ее нежно-нежно.
На лестнице послышался голос Алекса, зовущего их на костер.
