Том 6. Статьи 1863-1864

торговое и завсегда в наших руках состоит. — К людям, для которых передовые убеждения — «дело торговое», Салтыков, очевидно, относил А. А. Краевского, Н. Ф. Павлова, возможно — М. Н. Каткова. В 40-е годы они были прикосновенны к кругу Белинского, противостояли продажной литературной когорте Булгарина — Греча, подвергались нападкам «охранителей». В середине 50-х годов — находились в первых рядах поборников реформ и обличителей пороков существующего порядка. К 1863 г. все трое оказались во главе похода против революционного «мальчишества» и передовой литературы. «Беспамятными», судя по контексту, автор хроники мог считать Ф. М. Достоевского — бывшего петрашевца, поплатившегося за передовые убеждения многолетней каторгой, И. С. Тургенева, который в начале литературного пути подвергался ожесточенной травле со стороны «благонамеренных» того времени за антикрепостнический пафос своего творчества.

<II. Март 1863 года>^*

Впервые — С, 1863, № 3, отд. «Современное обозрение», стр. 175–202 (ценз. разр. — 15 февраля и 14 марта). Раздел «Картонные кушанья, картонные копья, картонные речи» с небольшими сокращениями и незначительной стилистической правкой вошел в первое и второе отдельные издания «Признаков времени» («Признаки времени и Письма о провинции», СПб. 1869 и 1872); в последующие издания не включался.

Сохранилась вторая чистая корректура статьи, набранная 22 и 23 февраля (ИРЛИ). (В изд. 1933–1941 не учтена.)

В настоящем издании печатается по тексту «Современника» с устранением цензурных изменений и мелких погрешностей по корректуре.

Отметим важнейшие случаи цензурного вмешательства. При публикации в журнале было снято развернутое сравнение «картонной жизни» с крестным ходом, а именно от слов: «Большинство уже позабыло о прежней картонной жизни» до «господи боже мой!» (стр. 29, строки 14–29). В фразе: «народ пил дешевку и похваливал, приговаривая: «дай бог здоровья батюшке царю!» (стр. 41, строки 15–16) по понятным причинам устранена часть фразы, набранная курсивом. Также, конечно, по требованию цензуры, был опущен третий пункт «проекта» поощрения литераторов (стр. 42).

Из материалов цензуры о мартовской хронике известен лишь сделанный после выхода в свет № 3 «Современника» краткий отзыв О. А. Пржецлавского, который характеризовал ее как «язвительную нападку» «на благородство чувств. Это pendant к филиппике 1-го тома на благонамеренность. Все, что уже сказано об этой последней, относится, и в высшей степени, к этой статье»[123].

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в журнальной публикации из текста фельетона «Тревоги „Времени”» были удалены, возможно по настоянию Некрасова, упоминание имени Ф. М. Достоевского среди сотрудников «Времени» («птиц») и выпад против «Записок из Мертвого дома». Так, вместо: «птицы: М. Достоевский, Л. Григорьев, гг. Страхов и Косица» в корректуре было: «птицы: М. и Ф. Достоевские, А. Григорьев, Страхов» (стр. 44, строки 19–20). Вместо: «суть: М. М. Достоевский, Страхов» — в корректуре: «суть: братья Достоевские, Страхов» (стр. 49, строки 13–14). Вместо: «в вас только и есть русского, что «Мертвый дом»?» (стр. 49, строки 31–32) — в корректуре: «самое русское из всего русского, в вас помещавшегося, ваш «Мертвый дом», написан на манер французского?»[124]

Во второй — мартовской — хронике «Нашей общественной жизни» предполагалось развитие идеи своеобразной «самокритики», которая была тезисно заявлена в журнальном тексте в заключении первой хроники. Не появившаяся в печати первоначальная редакция окончания ее содержала развернутую критику «мальчишества» — за неумелое обнаружение своей «силы», «себялюбивую брезгливость мысли», мешающую «прикоснуться к действительности», к «жизни текущей», и негибкую тактику, которая «отталкивает… союзников и разлучает с массой». Проявив суровый реализм в оценке исторического момента, Салтыков стремился не только дать здесь разбор уроков поражения, но и поставить вопрос о практических путях революционно-просветительской деятельности в изменившейся политической ситуации.

Однако и во второй хронике Салтыков вынужден был отказаться от обсуждения указанной проблематики. К такому решению его побудил, по-видимому, сложный сплав мотивов — вынужденных («никто меня и не пустит») и добровольных («если мальчишки уже получают выговоры, то зачем же мне соваться еще со своими выговорами»), тем более что эта «критика, обращенная к себе и своим»[125], не имела ничего общего с «выговорами» реакционно-либеральной публицистики.

В мартовской хронике развита и углублена тема, затронутая в первой статье цикла: исследование «благонамеренности» в специфически литературном ее проявлении.

Главный объект сатирического анализа Салтыкова — «картонная литература», рожденная «картонной жизнью» — бесплодно-либеральной шумихой «глуповского возрождения». Разоблачению подвергаются «теория» этого «направления» и его «творческая» практика. В хронику введена серия пародий на разные образцы «картонной литературы».

Продолжая добролюбовскую линию, Салтыков утверждал, что «картонная литература», движимая не передовым мировоззрением, а мелким «благородством чувств», «никогда не размышляет, в каком отношении находится частный факт к целой системе», «преследует какие-то пылинки», «замахивается обухом… на комара». «Благородство чувств» — поверхностное восприятие освободительных демократических идей 60-х годов. Это — удешевление идеала, когда глубина исследования «основ жизни» подменяется разговорами о внешних разрозненных приметах злободневной «прогрессивности» (воспевание труда в воскресных школах, права женщины на свободу чувств и т. д.). «Картонная литература» превратила благородные чувства в новый штамп. Именно поэтому она легко исчерпывает свою «куриную неприязненность к куриному злу» и оказывается «лишь ближайшим шагом к благонамеренности».

Завершается мартовская хроника фельетоном «Тревоги „Времени”» — первым развернутым выступлением Салтыкова против журнала Достоевских, позиций которого он коснулся вскользь уже в январско-февральской хронике (см. стр. 21). Причиной этого выступления явились анонимные статья и заметка Ф. М. Достоевского «Необходимое литературное объяснение по поводу разных хлебных и нехлебных вопросов» и «Молодое перо» («Время», 1863, № 1 и 2). В «Необходимом литературном объяснении…» «полемика с направлением»[126] «Современника» еще была замаскирована такими конкретными намеками, которые давали возможность отнести статью преимущественно к «Искре». Салтыков принял на себя и удар, нацеленный против «Искры». Редакция «Искры», в свою очередь, поддержала «Современник»[127].

Основным предметом завязавшегося спора был вопрос о направлении «Времени». Едва ли не все периодические органы 60-х годов бросали журналу Достоевских обвинение в «желании служить и нашим и вашим»[128]. О «неопределенности самой мысли», лежавшей в основании «Времени», писал позже Н. Н. Страхов[129]. В идейных схватках тех лет Достоевский упорно искал для журнала «третий путь», стремился встать над борющимися партиями, оставаясь неподвластным ни реакционным, ни революционным «догмам». Салтыков показал объективные тенденции неизбежного дальнейшего движения органа, не имеющего твердой платформы[130].

Повод для заглавия фельетона — «Тревоги „Времени”» — дал общий тон многих выступлений этого журнала: постоянные глухие упоминания об окружающей его «вражде», «недругах» и «кознях».

Подробнее о полемике Салтыкова с журналами Достоевского см. ниже, раздел «Журнальная полемика», а также в т. 5 наст. изд., стр. 622–625.

мальчишество в настоящую минуту подвергается иным выговорам и выслушивает иные наставления…— Имеются в виду репрессии — аресты, суды и ссылки, — обрушенные правительством в 1862–1863 гг. на многих участников революционного движения.

…все званые, а нет избранных…— Перифраза