— Говорят-то говорят, а кто видел?.. Конечно, может быть, она и приголубливала его, но чтобы дойти до серьезного — ни-ни! Не такая это женщина, чтоб стала из-за пустого каприза верным положением рисковать. Ну-с, так слушайте. Приезжаю я перед вечером, а они уж и в церковь совсем готовы. Да, надо вам, впрочем, сказать, что Петр Петрович перед этим в нашу веру ее окрестил, чтобы после, знаете, разговоров не было… Ну-с, в церковь… из церкви… шабаш, значит! В десять часов ужин. Весела она, обольстительна — как никогда! Кружева, блонды, атлас, брильянты; ну, думаю, кого-то ты, голубушка, будешь своими парюрами в нашем городишке прельщать? Хорошо. Не успели мы отужинать, а у них уж и экипажи готовы: молодые — к себе в город, Петр Петрович — в Москву. И представьте, среди тостов вдруг встает наш эскулап и провозглашает: «Господа! до сих пор шли тосты, так сказать, официальные; теперь я предлагаю мой
— Отъезжающего! ха-ха!
— Признаться, я тогда же подумал: «Не прогадай, mon cher![79] как бы не пришлось тебе пить за здоровье приезжающего…» ну, да это так, к слову… Часов этак в одиннадцать ушли молодые переодеться на дорогу, и Петр Петрович за ними следом. Через полчаса возвращается эскулап: щегольская жакетка, сумка через плечо… Понимаете, весь костюм для него Петр Петрович в Москве заказывал… Только сидим мы еще полчаса — ни Марьи Павловны, ни Петра Петровича! Ну, думаю, житейское дело: прощаются! Однако проходит и еще время: эскулап мой начинает уж на часы поглядывать (Петр Петрович ему великолепный хронометр подарил!). Стало уж и мне его жалко; я, знаете, спроста и говорю лакею: «Голубчик! попросил бы ты Петра Петровича к нам!» — «Да они, говорит, уж с час времени с Марьей Павловной в Москву уехали».
— Вот так случай!
— Ну, мы все, кто тут был, — поскорее за шапки. А уж он как до города добрался — этого не умею сказать!
— Однако ж!.. история!!
— И представьте, только тем и попользовался, что хронометр да две пары платья получил!
— А не дурак ведь!
— Какой же дурак! Какие в нынешнем году, во время рекрутского набора, симфонии разыгрывал — гениальнейший человек-с! А тут вот слепота нашла.
— Да, знаете, не мудрено и опростоволоситься-то. Ведь если б он с купцом дело имел, а то ведь Петр Петрович… ведь благороднейший человек-с!
— Так-то так… слова нет; Петр Петрович…
— Если он ему обещал… положим, десять или пятнадцать тысяч… ну, каким же образом он этакому человеку веры не даст? Вот так история!! Ну, а скажите, вы после этого видели эскулапа-то?
— Как же; встретились. Ничего. «Погода, говорит, стоит холодная, прозябание развивается туго…»
— Это он, должно быть, еще в Воронове наблюдал… ха-ха!
— Ха-ха… пожалуй! Ха-ха… пожалуй, что и так!
— Господа! что-нибудь одно: либо в карты играть, либо анекдоты рассказывать! — тоскливо восклицает один из играющих, — пас!
Некоторое время в каюте ничего не слышно, кроме «пас! куплю! мизер! семь!» и т. д. Но мало-помалу душевный разговор опять вступает в свои права.
— Впрочем, я уж не раз замечал, что как-то плохо расчеты-то эти удаются. Вот еще недавно в Москве с князем Зубровым случай был…
— Какой это князь Зубров? что-то не слыхал такой фамилии!
— Литовская-с. Их предок, князь Зубр, в Литве был — еще в Беловежской пуще имение у них… Потом они воссоединились, и из Зубров сделались Зубровыми, настоящими русскими. Только разорились они нынче, так что и Беловежскую-то пущу у них в казну отобрали… Ну-с, так вот этот самый князь Андрей Зубров… Была в Москве одна барыня: сначала она в арфистках по трактирам пела, потом она на воздержанье попала… Как баба, однако ж, неглупая, скопила капиталец и открыла нумера…
— Позвольте! это не та ли, что в гостинице «Неаполь» нумера снимает! Варвара Ивановна!
— Ну, так-так-так! Она самая!
— И как до сих пор сохранилась!
— Ничего, в телах барыня. Только как открыла она нумера, князь Зубров — в ту пору он студентом был — и стал, знаете, около нее похаживать. То в коридоре встретится — помычит, то в контору придет — лбом в нее уставится. Видит Варвара Иванова, что дело подходящее: князь, молодой человек, статьи хорошие, образованный… стала его приголубливать. Только все, знаете, пустячками: рюмку водки из собственных рук поднесет, бутербродцем попотчует. Словом сказать, всякую аттенцию* оказывает, а настоящего дела не открывает. Задумался мой князек: «В настоящем — ничего, в будущем — еще того меньше. Женюсь!» Разумеется, главный расчет — деньги; «женюсь, говорит, и буду с деньгами отдыхать!» Что ж — и женился-с! Только что бы вы думали? — отвела она ему нумер… ну, разумеется, обед там, чай, ужин, а денег — ни-ни! И таким манером идет у них и посейчас! Ни его ни к кому, ни к нему никого! А себе, между прочим, независимо от сего, орденского драгуна завела! Так вот они каковы эти расчеты-то бывают!
— Уж очень, должно быть, прост ваш князек?
— Прост-то прост. Представьте себе, украдется как-нибудь тайком в общую залу, да и рассказывает, как его Бобоша обделала! И так его многие за эти рассказы полюбили, что даже потчуют. Кто пива бутылку спросит, кто графинчик, а кто и шампанского. Ну, а ей это на руку: пускай, мол, болтают, лишь бы вина больше пили! Я даже подозреваю, не с ее ли ведома он и вылазки-то в общую залу делает.
— Да, с этими барынями… ой-ой, нужно ухо востро держать!
— Вот кабы векселя… это так! Тогда, по крайней мере, в узде ее держать можно. Обмундштучил, знаете… пляши! Вот у меня соседка, Кучерявина, есть, так она все мужа водкой поила да векселя с него брала. Набрала, сколько ей нужно было, да и выгнала из имения!
— Господа! сделайте ваше одолжение! мы в карты играем! Держу семь в бубнах.
— Позвольте-с! двадцать две копейки выиграл — и за карты должен платить! где же тут справедливость! — протестует за другим столом педагог.
Начинается спор: следует или не следует. Я убеждаюсь, что спать мне не суждено, и отправляюсь вверх, на палубу.
Восьмого половина; солнце уже низко; ветер крепчает; колеса парохода мерно рассекают мутные волны реки; раздается троекратный неистовый свист, возвещающий близость пристани. Виднеется серенький городишко, у которого пароход должен, по положению, иметь получасовую остановку. Пассажиры третьего класса как-то безнадежно слоняются по палубе, и между ними, накинув на плеча плед и заложив руки в карманы пальто, крупными шагами расхаживает адвокат.
— Вы в Петербург? — спрашивает он, подходя ко мне.
— Да, в Петербург.
— Я тоже. Черт знает, как этот проклятый пароход тихо двигается! Просто не знаешь, как время убить. А завтра еще в Т. полсуток поезда дожидаться нужно.
— Вы бы в карты… в каюте играют уж…
— Ну их. Я и то раскаиваюсь, что давеча погорячился. Пожалуй, еще на шпиона наткнешься.
— Ну вот! если б на все пароходы шпионов посылать, так тут никакого бюджета бы не хватило!
— Нет, батенька, вы не знаете. У нас тем-то и скверно, что добровольных, бесплатных шпионов не оберешься! А скажите, я давеча не проврался?
— Ничего, кажется, все как следует. А закончили даже отлично.
— Это насчет краеугольных камней-то? А что, разве вы не согласны?
— Помилуйте! что вы! да я на том стою! В «нашей уважаемой газете»* я только об этом и пишу!
— Да? так вы тоже писатель?
— Еще бы. Вот эти статьи, в которых говорится: «с одной стороны, должно признаться, хотя, с другой стороны, нельзя не сознаться» — это всё мои!
