действительно загуляли, но так как в каждом деревенском углу объявился свой «тутошный» Разноцветов, который за водку брал и оглоблю, и подкову, и старые сапожные голенищи, то понятно, что процвели сельские самозванцы-Разноцветовы, а коренной оплошал. Потом начали проводить железные дороги: из Бологова пошла на Рыбинск, из Москвы — на Ярославль, а про Корчеву до того забыли, что и к промежуточным станциям этих дорог от нее езды не стало… И осталось у Разноцветова от прежнего привольного житья только пространное брюхо, которого нечем было наполнить.
— Спалить бы нашу Корчеву надо! — говорил негодующий Разноцветов, нервно шевеля плечами.
Но, вопреки его пророчествам, она и сейчас стоит целехонька, хотя, видимо, с каждым годом изнывает, приобретая все более и более опальный характер.
— Да вы бы, голубчик, велели курочку поймать! — попытался Глумов пронять Разноцветова лаской.
— Поймать курицу можно, только ведь в горсти́ ее не сваришь, — ответил хозяин угрюмо.
Однако ж дело кое-как устроилось. Поймали разом двух куриц, выпросили у протопопа кастрюлюи, вместо плиты, под навесом на кирпичиках сварили суп. Мало того: хозяин добыл где-то связку окаменелых баранок и крохотный засушенный лимон к чаю. Мы опасались, что вся Корчева сойдется смотреть, как имущие классы суп из курицы едят, и, чего доброго, произойдет еще революция; однако бог миловал. Поевши, все ободрились и почувствовали прилив любознательности.
— Хозяин! есть у вас достопримечательности какие-нибудь?
— Собор-с, — отвечал Разноцветов несколько ласковее, убедившись, что впереди его ожидает пожива. — Евангелие-с… крест напрестольный…
— А кроме собора… например, фабрики, заводы?..
— Нет, заведениев у нас и в старину не бывало, а теперь и подавно.
— Чем же вы занимаетесь?
— Так друг около дружки колотимся. И сами своих делов не разберем.
— Может быть, кружева плетете? или — ну, что́ бы еще? — ну, ковры, ленты, гильзы?..
— У нас, сударь, пуговицу пришить не́кому, а вы: «кружева»!
— Что́ же вы делаете?
— Пакенты платим. Для пакентов только и живем.
— Чудак! да ведь на патенты-то откуда-нибудь достать надо.
— Затем и колотимся. У кого овца заулишняя выскочит — овцу продаст; у другого наседка цыплят выведет — их на пароход сбудет. Получит рублишко — пакент купит.
— Ах, голуби, голуби! — жалостливо воскликнул меняло.
Это было до того необыкновенно — эти люди, живущие исключительно для покупки патентов — что Фаинушка слушала-слушала и расхохоталась: ах, как весело! Но тотчас же притихла, как только увидела, что Глумов бросил на неемолниеносный взгляд.
— Стало быть, осматривать у вас нечего?
— Собор-с, — повторил Разноцветов, а через секунду припомнил: — Вот еще старичок ста семи лет у нас проживает, так, может, на него посмотреть захотите…
Мы переглянулись, и на всех лицах прочли: булок нет, заведений нет, кружев не плетут, ковров не ткут — непременно на старичка взглянуть надо!
Между разговорами и не видали, как время прошло. Опять приволокли самовар, усадили с собой хозяина и стали вторично пить чай. За чаем завели разговор о том, каким бы образом поднять умственное и экономическое положение Корчевы.
— Вам бы каплунов подкармливать. Вон Ростов — далеко ли? — а ка́к через каплунов процвел! — предложил Глумов.
— Никак нам это невозможно, — ответил Разноцветов скромно.
— Почему же?
— Никогда наш каплун против ростовского не выйдет!
— Да отчего же, голубчик?
— Так уж… в Ростове «слово» такое знают — оттого и каплун тамошний в славе. А наш каплун — хошь ты его раскорми — все равно его никто есть не станет.
— Ах, господи!
— Вон в Кимре сапогом промышляют, — в свою очередь продолжал я, — и вы бы, на кимряков глядя…
— Тоже и насчет сапога. Местом это. Коли где ему природное место — он идет, а коли место для него не потрафило — хоть ты его тачай, хоть нет, все едино! От бога не положено, значит…
— Голубчик! да что́ же вы так уж обескураживаетесь… подбодрились бы, что ли!
— Немало бодриться пытали. И сами бодрились, и начальство бодрило. Был здесь помещик один — уж на что́ прокурат! — сахар вздумал делать… Свеклы насеял, завод выстроил. Ан, вместо свеклы-то у него выросла морковь.
— Что вы!!
— Верно докладываю. Такая, стало быть, здесь земля. Чего ждешь — она не родит, а чего не чаешь — обо́ру нет!
— Как же бы, однако, помочь вам?
— Ка́к помочь! была было помощь, да и та мимо проехала!
— Что́ же такое?
— В прошлом годе Вздошников* купец объявил: коли кто сицилиста ему предоставит — двадцать пять рублей тому человеку награды!* Ну, и наловили. В ту пору у нас всякий друг дружку ловил. Только он что́ же, мерзавец, изделал! Видит, что дело к расплате, — сейчас и на попятный: это, говорит, сицилисты ненастоящие! Так никто и не попользовался; только народу, человек, никак, с тридцать, попортили.
— А вы бы стребовали с Вздошникова-то?
— Кто с него стребует, с выжиги экого. Он нынче всем у нас орудует, и поли́цу, с исправником вместе, под нозе себе покорил.* Чуть кто супротивное слово скажет — сейчас: сицилист! Одним этим словом всех кругом окружил. Весь торг в свои руки забрал, не дает никому вздыху, да и шабаш!
— Чего же исправник-то смотрит?
— Нельзя, говорит, ничего не поделаешь… Потому человек на верной линии стоит… это Вздошников- то! Ах, кабы зна́то да ведано!
— И вы бы?
— А то как же… всякому свово́ жалко… Одно только слово, ан оно дороже сахарного завода сто́ит! Знай кричи, сицилист! — да денежки обирай! Сумели бы и мы.
Разноцветов отер пот с лица и озабоченно почесал живот.
— Вон брюхо какое вырастил… с чего бы, кажется? — сказал он уныло, — а оно, между прочим, есть просит!
— Так вы кушайте! — пошутила Фаинушка.
— То-то, что…
Он постепенно ожесточался. Взял со стола окаменелую баранку и сразу перегрыз ее пополам, точно топором рассек. И при этом показал сплошной ряд белых, крепких и ровных зубов.
— Зубы-то у вас какие! — удивилась Фаинушка.
— И зубы есть… и брюхо, и зубы… только на какой предмет?
Очищенный обиделся: ему показалось, что Разноцветов ропщет.
— Ах, Никифор Мосеич! как это вы так! Зубы от бога, а вы: на какой предмет!!
— Вот это самое я и говорю. Зубами грызть надо, а ежели зря ими щелкать — что́ толку! То же самое и насчет брюха: коли в ём корка сухая болтается — ни красы в ём, ни радости… та́к, мешок!
Разноцветов перекусил другую баранку и замолчал. Молчали и мы. Фаинушка закрыла глазки от
