V*
Впервые—
Время работы над данной главой определяется письмом Салтыкова к Некрасову из Ниццы от 9/21 февраля 1876 г.; «Письмо Ваше получил 5 дней тому назад не от Панаева, а по почте, и, вследствие выраженного в нем желания иметь статью по Кронеберговскому делу, сел за оную и написал. Первую половину посылаю, вторую вышлю завтра <…>. Я хотел бы сохранить тайну ее происхождения от меня». Рукопись второй половины статьи, написанная рукой Е. А. Салтыковой, была отправлена на другой день (см. письмо Салтыкова к Некрасову от 10/22 февраля 1876 г.). Однако по цензурным соображениям статья не могла быть помещена в февральском номере журнала.
В
Стр. 223, строка 43, после слов: «…ударил по лицу девочку раза три или четыре» —
(Иоанн Грозный поступил искренне, записав в синодике убиенных и потопленных им под рубрикой «имена же их ты, господи, веси!»)
Стр. 224, строка 9, после слов: «…удары сыпались только на смердов, на вилланов» —
…(см. в одном из будущих №№ «Вестника Европы» статью «О значении пощечин во времена рыцарства»).
Стр. 228, строка 7, после слов: «…обвинил русскую литературу в идиотстве» —
Так что очередь теперь за Плевако…[143]
В январе 1876 года в СПб. окружном суде слушалось дело С. Кронеберга, обвинявшегося в истязании малолетней дочери Марии. Его оправдали: заключения врачебной экспертизы оказались противоречивыми, а присяжные, как это ни странно, не смогли доказать необходимости «беспощечинного» воспитания; этой компромиссной ситуацией умело воспользовался адвокат В. Д. Спасович. Юрист с либеральной репутацией, он был назначен к защите Кронеберга судом и в ходе процесса дал понять, что ему лично претит педагогика «плюхи и розги», по ввиду ее общераспространенности требовал оправдания для своего клиента. Поведение Спасовича было расценено Салтыковым как выразительный симптом углублявшегося разрыва адвокатуры с передовыми общественными идеалами и прогрессивной литературой (в этом смысл заглавия «Отрезанный ломоть»).
«Дело Кронеберга» оживленно обсуждалось либеральной печатью, которая сосредоточилась преимущественно на процессуальных моментах. На этом фоне резко выделились выступления Салтыкова и Достоевского, во многом близкие. Оба писателя отказались обсуждать юридические подробности, поскольку в самой основе дела видели «фальшь нестерпимую», «фальшь со всех сторон»[144]. Салтыков и Достоевский апеллировали не к статьям действующего закона, а к «человеческим чувствам», которые были изгнаны из судебной процедуры «по самой силе вещей»: «не нашлось никого, чтоб почувствовать всю невозможность, всю чудовищность этой картины! Крошечную девочку выводят перед людей и серьезные гуманные люди — позорят ребенка…»[145]
Процесс этот, возмущавший нравственное чувство жестокостью, буквально подтвердил справедливость тех мыслей о «новом» суде, которые Салтыков высказал ранее, в 3-й статье «Между делом». Но внимание писателя он привлек все же не поэтому: Салтыкова заинтересовала не «криминальная» сторона кронеберговской истории, а проявление в частном бытовом эпизоде «поветрия на компромиссы и сделки», ставшего общеевропейским явлением. Компромисс В. Д. Спасовича с несостоятельной для него самого «идеей розги» в семейном быту позволил сатирику, при помощи испытанного в его публицистике метода широких аналогий, перейти от петербургского адвоката — к идеологу французской трудовой демократии Луи Блану, делавшему в 1875–1876 гг. в ходе подготовки парламентских выборов политические уступки реакции. В статье широко поставлен вопрос о «политическом и философском учении, известном под именем «учения о компромиссах и сделках», которое писатель напряженно осмыслял с 1860-х гг. («Каплуны», «Тихое пристанище», «Наша общественная жизнь») ’.
Салтыков четко выражает мысль о том, что осуществление «трудного» социалистического идеала («maximum’a», «царства правды») невозможно без решимости на «открытый шаг», на «слово, разоблачающее действительные цели стремлений партии». В статье раскрыта принципиальная ошибочность уравнения революционных и нереволюционных методов изменения жизни: желание «достигнуть <…> целей «потихоньку», не в смысле большей или меньшей медленности движения, а так, чтобы никто не заметил», ведет лишь к тому, что «первоначальные цели <…> стираются и отходят очень далеко назад». Иронически воспроизводя лозунги идеологов и практиков «политики результатов», — «потихоньку», «отступайте! заманивайте!» — Салтыков доказывает, что тактика компромиссов приносит иллюзорные результаты («игра, в которой никакой цели никогда не достигается», «поступательное движение в беличьем колесе») и влечет неминуемую сдачу идеала.
Писателя привели к этим выводам печальный итог пятнадцатилетних уступок реакции, которые осуществлял русский либерализм; общеевропейское «реакционное поветрие»; прошедшая на его глазах эволюция вождей европейского мелкобуржуазного социализма и некоторых деятелей русской общественной мысли и литературы. Салтыков писал своим друзьям об опасности «нравственного двоегласия», которое «не свойственно истинно передовым людям»[146].
«Отрезанный ломоть» в первоначальном виде встретил не только цензурные препятствия (в результате чего он не попал в февральский номер «Отеч. записок»), но, видимо, и внутриредакционные возражения из-за суровой непримиримости тона. Посылая в редакцию окончание статьи, Салтыков предвидел такую возможность: «Боюсь, что статья не понравится Григорию Захаровичу <Елисееву> и Унковскому. Во всяком случае, я желал бы, чтобы, кроме Елисеева, никто не знал, что статья принадлежит мне» (Некрасову, 22 (10) февраля 1876). 8 марта (25 февр.) Салтыков писал Некрасову: «Сейчас получил Ваше письмо насчет «Отрезанного ломтя» и могу сказать только одно: лучше не печатать совсем, чем в марте подавать разогретую телятину. Я прихожу к убеждению, что мне совсем нужно
