и грубая, но все-таки жизнь.
По временам раздавалось то в той, то в другой передней хлопанье дверьми — это означало, что кто-нибудь из прислуги пришел и опять уходит. В этот дом приходили только на минуту и сейчас же спешили из него уйти, точно он был выморочный. Даже старуха нянька — и та постоянно сидела в людской. Там было весело, оживленно; там слышался человеческий голос, человеческий смех; там о чем-то думалось, говорилось. Она одна ничего не слышала, кроме тиканья раскачивающегося маятника, скрипа собственных шагов да каких-то таинственных шепотов, которые по временам врывались в общее безмолвие с такою ясностью, что ей становилось жутко. Хотя бы птицу или собаку ей кто-нибудь подарил — все было бы веселее. Нет, одна, всегда одна. Какую такую поэзию она себе воображала, когда сюда ехала?
Периодический приезд лекаря несколько оживлял ее. Несмотря на угнетенный вид, молчаливость, все же это был человек. Сам он, положим, вопросов не делал, но на посторонние вопросы отвечал. К тому же наружность его была довольно симпатичная: бледное лицо, задумчивые большие глаза, большой лоб, густые черные волосы. Очень возможно, что печать угнетенности легла на него неспроста. Слухи носились, что он женился очень несчастливо, на вдове, которая была гораздо старше его и которая содержала меблированные комнаты, где он жил. Там он с нею и познакомился. Но насколько в этой истории было правды — она не знала, и только видела, что в жизни доктора было что-то загадочное. Случалось ей по временам и разговориться с ним, но разговоры были короткие.
— Вы женаты? — однажды спросила она его во время обеда.
— Женат, — ответил он односложно.
— И семейство есть?
— Четверо детей.
— Скажите, веселятся в городе? бывают собрания, вечера?
— Не знаю; я очень мало имею знакомств и никуда не езжу.
— Что так?
— Жизнь так сложилась. Скучная жизнь.
Она инстинктивно подумала: «Какой молодой и уже связал себя!» — но тут же спохватилась: с чего ей вздумалось жалеть, что он «связан», и краска разлилась по ее лицу.
— Да, нельзя сказать, чтобы весело было жить, — сказала она.
— Скучно, скучно, скучно! — три раза повторил он, — и, главное, бесполезно.
— Не слишком ли резко вы выразились?
— Нет; вы сами на себе это чувство испытываете, а ежели еще не испытываете, то скоро, поверьте мне, оно наполнит все ваше существо. Зачем? почему? — вот единственные вопросы, которые представляются уму. Всю жизнь нести иго зависимости, с утра до вечера ходить около крох, слышать разговор о крохах, сознавать себя подавленным мыслью о крохах…
— Но ведь я о крохах не думаю, а мне тоже скучно.
— Нет, и ваша жизнь переполнена крохами, только вы иначе их называете. Что вы теперь делаете? что предстоит вам в будущем? Наверно, вы мечтаете о деятельности, о возможности быть полезною; но разберите сущность ваших мечтаний, и вы найдете, что там ничего, кроме крох, нет.
— Я еще не приступила ни к чему, а вы уже заранее пугаете меня.
— Извините. Я вообще и неумел и необщителен. Так сказалось, спроста.
Оба замолчали, чувствуя, что дальнейшее развитие подобного разговора между людьми, которые едва знали друг друга, может представить некоторые неудобства. Но когда он после обеда собрался в город, она опять подумала: «Вот если б он не был связан!» — и опять покраснела.
В этот же вечер старик отец, точно чувствуя, что сердце Ольги тревожно, подозвал ее к себе и, взявши за подбородок, долго всматривался ей в глаза.
— Бедная моя! — не то сказал, не то вздохнул он.
— Что так? — спросила она, чуть не плача.
— Бедная! — повторил он, беспомощно опуская голову на грудь, и махнул рукою, чтобы она ушла.
Всю ночь она волновалась. Что-то новое, хотя и неясное, проснулось в ней. Разговор с доктором был загадочный, сожаления отца заключали в себе еще менее ясности, а между тем они точно разбудили ее от сна. В самом деле, что такое жизнь? что значат эти «крохи», о которых говорил доктор?
Ей вспомнилась старая девушка — тетка. Надежда Федоровна не жаловалась собственно на жизнь, а только на известные затруднения, которые тормозили ее деятельность. Но затруднения не исключали представления о жизни; напротив того, борьба с ними оживляла и придавала бодрости. Так, по крайней мере, явствовало из писем тетки, которая всегда оговаривалась, что занята по горло и оттого пишет редко. Зачем она не послушалась отца и не поселилась вместе с теткой? Быть может, теперь у нее нашлось бы уж дело; быть может, она вместе с Надеждой Федоровной волновалась бы настоящею, реальною деятельностью, а не тою вынужденною праздностью, которая наполняла все ее существо тоскою? И усиленная деятельность тетки не представляла ничего другого, кроме «крох», как выразился недавно доктор…
На другой день, утром, она спросила няньку:
— Есть у нас в селе бедные?
— Как бедным не быть.
— И плохо они живут?
— Уж какое бедному человеку житье! Колотятся.
— Что они, например, едят?
— Тюрю, щи пустые. У кого корова есть, так молока для забелки кладут.
— И больные в деревне есть?
— И больных довольно. Плотник Мирон уж два года животом валяется. Взвалил себе в ту пору на плечо бревно, и вдруг у него в нутре оборвалось.
— Неужто и он тоже тюрей питается?
— А то чем же! Чем прочие, тем и он. Хлеб-то задаром не достается. Он и с печки сойти не может — какой он добытчик?
— Доктор у него не был?
— Про нас, сударыня, докторов не припасено, — чуть не с гневом ответила няня.
— Я, няня, пойду к Мирону, — решила Ольга.
— А зачем, позвольте узнать? «Бог милости прислал»? Так это он и без вас давно знает.
— Нет, я спрошу, не нужно ли что.
— Полноте-ка! посмотрите, на дворе мгла какая! Пойдете в своем разлетайчике, простудитесь еще. Сидите-ка лучше дома — на что еще глядеть собрались?
— Нет, я пойду.
И пошла.
Приходу ее в избе удивились. Но она вошла довольно смело и спросила Мирона. В избе было душно и невыносимо смрадно. Ей указали на печку. Когда она взошла по приступкам наверх, перед ней очутился человеческий остов, из груди которого вылетали стоны.
— Вы больны? — спросила она, не сознавая бесполезности своего вопроса.
Он широко раскрыл глаза и безмолвствовал.
— Третий год пластом лежит, — ответила за него жена, — сначала и день и ночь криком кричал, хоть из избы вон беги, а теперь потише сделался.
— Может быть, ему легче сделалось?
— Не должно бы быть — с чего? Нет, у него, стало быть, силы уж нет кричать.
— Чем же вы его кормите?
— Что сами едим, то и ему даем. Да он и не ест совсем.
— Хотите, я вам бульону для него пришлю? мяса?
— С убоины у него, пожалуй, с души сопрет. Вот супцу… Мирон, а Мирон! барышня с усадьбы пришла, спрашивает, супцу не хочешь ли?
— Не… нужно…
— Нет, я все-таки пришлю. Может быть, и получше ему будет. И с доктором о нем поговорю.
