Том 17. Пошехонская старина

личности товарища своих детских и школьных лет, известного впоследствии литератора С. А. Юрьева. В беседе с Алексеем Н. Веселовским в феврале 1889 года Салтыков сказал ему: «В герое рассказа, Валентине Бурмакине <…> много юрьевского, хотя обстоятельства его жизни, его женитьба и т. д. с умыслом изменены и расходятся с действительностью».

…соседи, ездившие на коронацию… — на коронацию Александра II, в Москве.

…одна была отдана Ормузду, другая — Ариману. — В древне-иранской мифологии Ормузд — бог добра, Ариман — бог зла.

«святая простота»… «sancta simplicitas»… — Эта «формула» (слова ее восходят к выступлению одного из богословов на Никейском соборе IV в.) отражала недостаточную зрелость русской демократической мысли 40-х годов. Под ее покровом идеализировались патриархальные черты народной жизни, романтизировалась ее отсталость.

Существующее уже по тому одному разумно, что оно существует. — Другая «формула», сыгравшая большую роль в идейной жизни русских людей 30-40-х годов. Возникла в результате неправильного понимания одного из положений гегелевской философии. «Формула» открывала пути к «измене» — к «примирению с действительностью» и оправданию крепостничества и самодержавия.

Sursum corda! — «Горѐ имеем сердца», см. выше, примеч. к с. 36.

«Женственное» — или, в полной форме, «вечно женственное». Также одна из «формул» в идейной жизни 40-х годов. Выражение восходит к «Мистическому хору» в «Фаусте» Гете («Das Ewigweibliche»).

…в театр… — Здесь и дальше речь идет о Малом театре и его знаменитых спектаклях 40-х годов с участием Мочалова, Щепкина и др. В описаниях этих отразились и личные воспоминания Салтыкова.

«Британия» — трактир на бывшей Моховой улице в Москве, форум литературно-театральных и философских споров университетской молодежи в 40-е годы.

XXX. Словущенские дамы и проч^*

XXXI. Заключение^*

Впервые — ВЕ, 1889, № 3, с. 5–40. Написано — гл. XXX в сентябре-ноябре 1888 года, гл. XXXI — в январе 1889 года. Сохранилось шесть черновых рукописей; из них пять (№№ 272– 276) относятся к гл. XXX и одна (№ 277) — к гл. XXXI.

Рукописи главы XXX «Словущенские дамы и проч.» показывают, что вошедшие в ее печатный текст главки «Братья Урванцовы» и «Перхунов и Метальников» задуманы были сначала как самостоятельные главы «хроники».

Первоначальная редакция главки «Перхунов и Метальников» значительно отличается от печатного текста и публикуется в разделе Из других редакций (рук. № 274). Во второй редакции этой главки интересен следующий отрывок, не вошедший в печатный текст:

«Тем не менее даже и тогда не все темпераменты одинаково относились к обязательным сумеркам, которые весь жизненный строй окутывали пологом непроницаемости. Конечно, большинство без размышления шло по намеченной колее, а истинные столпы даже не без убеждения говорили (как говорят, пожалуй, и ныне): с нас будет и этого; но изредка встречались личности, которые ощущали потребность постичь смысл ежовых рукавиц и хотя слегка приподнять завесу канцелярской тайны…

К числу таких любопытствующих принадлежал и Перхунов, пожилой и закоренелый холостяк, живший в небольшой усадьбе неподалеку от Словущенского. Должно сказать, впрочем, что либерализм его был довольно поверхностный и ограничивался критикою, для которой давали [легкую] пищу безграмотность и мелкие беззакония и плутовство местной администрации. Дальше этого он не шел, потому что и сам не имел твердых убеждений, на которые он мог бы опереться при оценке явлений менее низменного порядка, но зато назойливо следил за всем, что происходило у него на глазах, и неумолимо обличал действия приказной братии, начиная с судьи и исправника (в особенности он преследовал последнего) и кончая последним писцом» (№ 272).

Предполагавшаяся в качестве самостоятельной глава «Братья Урванцовы» также сохранилась в двух редакциях. Первая редакция печатается в разделе Из других редакций (№ 275). Вторая является авторизованной копией первой, написана рукой Е. А. Салтыковой, с заглавием, правкой, подписью автора (№ 276). Вторая редакция существенных разночтений, по сравнению с печатным текстом, не имеет.

В последних главах «хроники» Салтыков намеревался дополнить широко развернутое полотно дореформенного помещичьего быта еще рядом типических картин, для которых не нашлось места в предыдущем изложении. Однако болезнь и утомление не позволили осуществить эти намерения. Материала было еще много, но для художественного воплощения его уже не было сил. Салтыков знал это и с присущей ему прямотой ставил о том в известность своего издателя и своих друзей. «Многоуважаемый Михаил Матвеевич, — писал он (16. 1. 89) Стасюлевичу. — Я кончил, так что Вы можете прислать за рукописью, когда угодно. Конец неважный, но я чувствовал такую потребность отделаться от «Старины», что даже скомкал. Надеюсь на Вашу снисходительность и благодушие читателей». И о том же Н. А. Белоголовому (18. 1. 89): «Я кое-как покончил с «Пошехонской стариной», то есть попросту скомкал. В мартовской книжке появится конец, за который никто меня не похвалит. Но я до такой степени устал и измучен, что надо было во что бы то ни стало отделаться».

Забытые слова^*

Начало неоконченного произведения. Опубликовано посмертно в ВЕ, 1889, № 6, с. 847–848. Рукопись (черновая) — ИРЛИ, № 278. В наст. изд. печатается по рукописи.

После того как Салтыков закончил работу над последними главами «Пошехонской старины», в его писательском труде возникла пауза. Он был измучен болезнями и, сверх того, хлопотами об издании собрания своих сочинений. «Вот уже почти 6 месяцев ничего не пишу, да и не думаю, чтоб творческая сила когда-нибудь восстановилась», — сообщал Салтыков Н. А. Белоголовому (21 февраля 1889 г.). Действительно, надежд на новый подъем творческой активности было мало. Жизнь писателя быстро приближалась к концу. Он знал это и даже собственноручно заготовил для газет текст объявления о собственной своей смерти. И все же, пользуясь краткими интервалами облегчений в своих страданиях, Салтыков приступил весной 1889 года к работе над новым произведением под названием «Забытые слова». По свидетельству Л. Ф. Пантелеева, «они <«3абытые слова»> были совсем готовы, то есть обдуманы, оставалось только написать»[140]. Но болезнь и смерть прекратили начатую работу на первой же странице, ставшей последней страницей Салтыкова.

Написанный в жанре своего рода «стихотворения в прозе» и в символистски-иносказательной манере, зачин нового произведения исполнен редкой, даже для Салтыкова, мрачности и щемящей тоски. Они внушены мыслями человека, уже обвитого «властной рукой» смерти, и вместе с тем порождены той «мучительной восприимчивостью», с какою писатель относился к социальной современности и которая не покинула его и в предсмертные месяцы и дни. «Оголтелое царство» удручающего «безмолвия» и «серых