Дьявольский рай. Почти невинна

поближе.

Ни я, ни он не верили в смысл этих слов.

– Нет, меньше. Зинка плачет. Я обещала ей, что буду в одиннадцать, через полтора часа.

– А… – Он с каким-то странным видом посмотрел наверх, на смотровую площадку, с которой я каждый nach mittag проверяю его присутствие перед тем, как спуститься с папашей.

– Следят? Нет… нет, она не…

– Я не это имею в виду, – и снова «зырк» наверх.

– Подняться? – Мое сердце колотилось, как у воробья, зажатого в мальчишеском кулаке. Руки тряслись так, что их пришлось зажать между коленями.

Он кивнул.

– Нет проблем, – сказала я.

И счастье в его глазах было тоже искренним.

Я помчалась вниз, на гальку, передать ключ Валентину. Он смотрел на меня с определенным удивлением.

– И ради бога, никому не говорите, что видели меня тут! Иначе мне не жить!

– А тебя что, в Ялту не взяли?

– Забыли… задницы…

– Ну, смотри, я-то ничего не скажу, а вот она… – Валентин посмотрел на купающуюся девочку. – Я ей, конечно, объясню, в чем дело, но…

– Я думаю, что она не подведет. А я – на свидание!

С лукавой улыбкой он пригрозил мне пальцем:

– Только веди себя прилично!

Я про себя засмеялась.

– И не задерживайся!

– Клянусь, что буду к двенадцати!

Я уже мчалась по двадцати ступенькам к тенту и, врезавшись на полном ходу в какого-то физкультурника, а потом и в самого Альхена, поняла, что очень нервничаю.

Мы шли к лифту. Улыбки на наших лицах были сглажены какой-то почти пионерской торжественностью. В лифте ехали, увы, не одни. Он сказал, что я неправильно держу спину – напряженно.

– Только вот что: если ты думаешь, что я приняла душ или почистила зубы, или побрила места, которым это не помешало бы, то ты глубоко заблуждаешься, – предусмотрительно заметила я, следуя за своим молчаливым демоном.

Он лишь улыбнулся, и в его глазах я увидела какое-то странное отражение. Эти дьявольские, змеиные, нечистые, о, вот нашла: нечистые глаза были наполнены тем странным горьким чувством от осознания, что рядом с ним по-прежнему маленькая, по- прежнему наивная и почти непорочная (почти как прости) девочка Ада, которая с радостью уткнется своей растрепанной головкой в его грешные теплые руки. И будет готова лежать так, обхватив его как маму- медведицу, и забудется в щенячьем всецелом доверии, доходящем до смутной тупости, передав ему свою слишком сложную для собственного овладевания жизнь.

– Это такое классное место. С твоими пластунскими талантами ты, быть может, и обнаружила… – Он волновался.

Это было так же очевидно, как и моя собственная потерянность относительного того, что мне от него, в конце концов, надо.

Шли недолго. На каждой узенькой тропинке он пропускал меня вперед. Это было само по себе как-то очень сексуально: красивый галантный мужчина с ровной спиной, шустро отступающий в сторону, придерживая ветви над моей головой.

Место было около бывшего Юсуповского поместья – моего любимого трехэтажного дома в викторианском стиле под рыжей марсельской черепицей. С одной стороны, он казался совсем небольшим, но, благодаря хитрой планировке, там возникали все новые закутки и дворики, фонтанчики и террасы. Само здание было теперь «первым корпусом», куда в просторные люксы селили самых обеспеченных и высокопоставленных отдыхающих.

Найти наш укромный дворик просто так, гуляя по парку, было невозможно. Он находится за восточным крылом, скрытый от посторонних глаз высокими зарослями, и пробраться к нему можно лишь по узкой, сильно заросшей тропинке, которая берет начало где-то в ста метрах от самого здания и потом плавно поднимается к уровню второго этажа. Там, где дом прислоняется к холму, и образовалась небольшая терраса, с высоким пыльным готическим окном, через которое был виден какой-то хлам: сваленные друг на дружку столы с инвентарными номерами, кресла, доски и карнизы. Гепард сказал, что за все время, сколько он сюда ходит, в этом окне еще ни разу никто не появлялся.

Под противоположной окну стенкой стояла старая парковая скамейка. На нее-то мы и сели, в напряженном молчании. Он просто взял мою руку и стал нежно гладить каждый пальчик, потом наши локти соприкоснулись – сначала волосками, а потом предплечьями. Потом он тихо гладил меня по плечам, и с каждым его движением сковывающий меня ужас постепенно улетучивался. Мне дышалось легко, и, по мере того, как волнение отступало, в мозгу появлялась удивительная трезвая ясность.

– …человек, вступающий в противоречие с окружающим миром, стремящийся прагматично вычислить свою судьбу, подобен зверю, пытающемуся насытиться, пожирая свои внутренности. Возмущения и вибрации, искажающие карму, возникают перед ними в виде новых, неожиданных и все более непреодолимых препятствий. Вся жизнь уходит на эти тщетные попытки взломать, прорваться, уничтожить…

А он все гладил и гладил, в буквальном смысле втираясь мне в доверие. Потом, в самое ядро самого выгодного момента, приняв решение за меня, потянулся к моему лицу, и мы начали целоваться. Медленно, исследовательски, до приятного онемения питаясь друг другом. Да, борьба бесполезна и битва проиграна… ведь это известно так же хорошо, как и то, что сегодня вечером я буду не ходить, а летать, и всех будет злить сияние, исходящее от моего тела. А завтра я свернусь жалобным калачиком, изнемогая от невозможности получить свою дозу этого несинтетического наркотика. Боже мой… и мне ведь еще нет четырнадцати!

Оторвавшись от моих губ, он начал осторожно гладить меня уже не по плечу, а по самой майке. Заметьте, именно по майке, не делая никаких легких нажимных манипуляций в соответствующих местах.

– Какие у тебя прикосновения… – чего-то другого я сказать не могла. Он втирался, Господи, просто втирался в мою душу!

– Ну конечно… – довольно небрежно ответил развратник.

– Жалко, что музыки нет.

– Пускай она играет у тебя в голове. Расслабься… – Рука уже игнорирует майку и, играя в ее отсутствие, разговаривает с моей грудью. Я проваливалась в эту знойную пропасть, и выбраться у меня не было никаких шансов.

– Расслабься, прошу тебя. Тебе ведь так хорошо… тебе ведь больше ничего не надо. Отсеивай все лишнее… не думай ни о чем…

Я чувствовала, как щеки наливаются румянцем, а веки делаются тяжелыми, и все тело будто меняет форму, где-то укорачивается, а где-то, наоборот, – вытягивается, как меняются хвосты и крылья у самолетов перед взлетом и во время посадки.

Я была как желе, и скоро, Боже, как скоро мило любующийся мною дегустатор начнет его пожирать. Неужели он начнет уплетать меня, не оставив и тени той нежности, какую мы испытываем теперь?