пальчики (хоть и с остатками фиолетового лака на аккуратно подстриженных ногтях).
Улыбнувшись каким-то эхом улыбки, он, с весомой долей презрения, продолжил:
– И на ногах тоже. А еще прими душ. Ты хоть и рыжая, но должна следить за этим. У тебя же есть дезодорант?
– Ну ладно… – Я села на корточки, положив локти на его бронзовые бедра. Он тут же легонько дернулся, будто хотел отодвинуться, но было некуда. – Я буду хорошей девочкой, и всё устроим высший класс! Я ведь правда умею быть очень даже хорошей…
Он соткал из всех своих сомнительных мыслей некоторое подобие улыбки.
Воцарилась тяжелая пауза.
– А твоя сестра, между прочим… – Возникла ассоциация с таким Вовочкой Ильичом, изрекающим нечто крылатое на каком-то субботнике. – Оч-чень и оч-чень сексуальна.
Я сидела, разинув рот.
– Я вот на ней пробовал ян-ци, и результаты… дай бог, дай бог. Сексуальность… Она просто тает.
«Таять» должна была я. Какого черта тогда эта пантомима с элементами стриптиза каждый раз, когда он на меня смотрит?
Вся компания моих знакомых детей (Зинка, Рыжая, две Маринки, Катька с Надькой и Жерар) носилась вокруг нас какой-то сумасшедшей каруселью, визжа и наступая то на меня, то на Альхена.
После пары бессмысленных фраз и его молчания с нажиманием на кнопки приемника, я сама, добровольно, пошла к папаше на пирс, где он как раз готовился наблюдать за погружением солнца в раздвоенный пик Ай-Петри.
Abend Сексуальная Мироська совсем невпопад булькнула что-то по поводу моих юных лет и куриных мозгов. Потом пошли домой.
Вечером состоялся поход на «Ласточку» – с милой семейной четой, без папаши и ребенка. Разговор как-то сам собой переместился на моего загорелого друга. Я сказала, что
Tag Vierzehn (день четырнадцатый)
Явился на полтора часа раньше обычного и довольно долго болтал с пляжным вахтером с красной повязкой на руке. Пренеприятное открытие: их выгнали с пляжа, вернее, из- под тента, и весь мой черный клан, все счастье, весь смысл жизни – эмигрирует на жимские пляжи (с обратной стороны мыса). До прихода Веры я подошла к нему, стоящему у лифта, и, оставив на страже Валентина, спросила, как дела.
Оказывается, пляжи эти номинально принадлежат «Днепру», но так как местному населению и сотрудникам тоже нужно где-то купаться, им отвели три пляжа – от «соборика» до лифта. Но с недавних пор ввели таксу за пользование лежаками под тентом. К моему Гепарду у них имеются какие-то свои счеты (не знаю, кого он там уже успел трахнуть), и им вообще почему-то запретили появляться на этой территории.
Потом спустились Вера с Таней, и их приходу озадаченный Гепард был обрадован куда больше, чем моему надоедливому обществу. Я поняла, почти без грусти, что мне сейчас делать с ним нечего, и ушла, не проронив ни слова, удачно подоспев к зову папаши. До меня, похоже, так и не дошло, что больше я его тут не увижу.
Жима находится по другую сторону от Маяка, и ее пляж – узкая бухта с видом на «Ласточкино гнездо» – является практически недосягаемым для повседневного общения.
Плавали в Ялту.
Не с закупочными целями, а просто так – на экскурсию. Что интересно: изначально планировалось, что приболевший папаша останется дома, но, приняв вид великомученика, он принес огромную жертву, делая жертвами всех нас, и поехал в виде эскорта за своей непослушной семейкой. Поездка, изначально имевшая исключительно увеселительный характер, выглядела, как вылазка монастырских девиц в город, где единственное доступное удовольствие – это глазение по сторонам.
Когда подплывали к причалу, я увидела на пляже Жимы знакомую смуглую фигурку – видимую хоть за миллионы световых лет, сквозь боль и любовь, материнство, счастье и смерть…
А когда шли по тенистой аллейке жимского парка, я заметила, как за поворотом скрывается некто, окруженный сказочным ореолом, растворяется в этой вкрадчивой нежной тени… И зеленый рюкзак, и оливковые шорты, и затылок с миллиметровыми волосами… Галлюцинация? Альхен, я схожу с ума.
Abend Я круто развернулась и, громко шлепая вьетнамками, помчалась прочь от них, прочь от игры, прочь от двустволой сосны и юкковой пальмы, прочь от скамейки, прочь от мечты, прочь от всего. Мимо Капитанского Мостика, сквозь паукообразные ворота, вверх по асфальтовой дорожке и мимо склада с тусклой лампочкой.
Мы опять сидели перед Домиком, смотрели на звезды, и ласковый вечерний ветерок играл моими распущенными волосами, донося до настороженного сознания чьи-то слова, обрывки предложений, как в бреду. Многоголосая абракадабра. Я опять много пила, и алкогольные пары совершали хаотический кругобег как внутри, так и вне меня, временами сталкиваясь перед глазами причудливыми серебряными узорами, тонкими, как паутинки, на приятном фоне глубокого синего неба.
На этот раз, услышав Зов, я пыталась уловить в этом многомиллионном хоре породивший его источник. О, я сумасшедшая… Но, поверьте, я слышала его!
Сегодня я видела две галлюцинации, семь раз не поняла смысл задаваемых мне вопросов и вот теперь, с пылающими щеками, дрожа в ознобе, я прислушиваюсь к шепоту листвы. Ближе… ближе…
Адора!
Я откинулась на спинку скамеечки и чуть не заснула. Но тут же проснулась и, потирая глаза вместе с рассыпающимися белыми кругами, буркнула:
– Все, мне пора.
– Да сядь ты!
Но я не «сядь».
Шла долго, спотыкаясь. Происходящее дрожало вместе с коленками. Мир как-то сузился, и было странно ощущать эту свою всюдупроникаемость – шагая по петляющей асфальтовой дороге, теряющейся в тенях и темноте. Я не заметила, как очутилась на Капитанском Мостике, и вот уже стою, глядя далеко вниз, где едва различимая белая пена суетится вокруг черных скал.
Села на скамейку. Тишина и пусто.
Мне было неспокойно. Что-то чавкало моей душой. Я вернулась обратно к своему семейству. Моего отсутствия никто не заметил. Просто сестра подвинулась немного, мне налили двадцать грамм портвейна и как ни в чем не бывало заговорили на тему, начало которой я пропустила (естественно, про то, как делают вино в Греции).
Я снова встала и ушла в приветливую тьму.
И остановилась только у шестого корпуса, за Мостиком. Адора… Адора…