поднималась во мне, колко растекаясь по рукам и бедрам.
Я брала плеер, надевала наушники и, дойдя сперва до «соборика», поглядев в это лазоревое свежее небо и на море под ним, очень медленно шла в обратном направлении, от одного тупика к другому, где белело вовсю залитое солнцем здание канатной дороги и весело урчал мотор на лодочной станции. Было лето. Была Имрая. И была я. Одна. Боже, сколь многим я обязана этим замечательным спокойным и молчаливым минутам полного соития с мечтой. Какой шквал ослепительных чувств обрушивался на меня, когда я, бывало, стоя под глухой бетонной стеной с надписью «ЗАПРЕЩЕНО!», ловила чутким сканером обострившегося зрения темную и хищную фигуру с зеленым рюкзаком, бодро шествующую от лифта по залитому солнцем пляжу.
На пути обратно меня встречали новые лица. Была похабного вида девица с невозможным слоем косметики на довольно нестандартном лице. Я прозвала ее «соперница».
Была бегунья – безликая черноволосая дива из Киева (как сообщил Макс), легким, парящим бегом которой восхищался не один папаша. К ней я относилась тоже с элементами прохлады (мягко говоря). Она тормозила у Ворот Энди (между «Украиной» и «Ясной Поляной») и, пококетничав с ублюдком, бежала дальше. А потом наступала моя очередь («Девушка, куда идете? Вход по пропускам! Ах, нет пропуска, ну тогда приземляйся сюда, поговорим!»), и мы болтали порой по сорок минут. Время от времени в наших беседах вырисовывались весьма сексуальные очертания, но углубиться в основы моего женского становления волнующим расследованием «было или не было» он чего-то не решался. В мифах о наших действующих и недействующих связях мы обходились неясной формулировкой «один мой друг», «одна моя подруга».
Сегодня Альхен пришел, когда я плелась со своей прогулки, по всей видимости слушая свою любимую Шадэ или «Энигму». Из-за плохого настроения, под прикрытием очков и наушников, решила изобразить, что не замечаю его. Потом, когда мы поравнялись, я все-таки сделала вялый знак рукой. Он ответил примерно тем же и безнаказанно пошел в сторону «соборика». Я также безнаказанно поплелась следом. – Пап, понимаешь, я вот там сидела… Тут приперся ЭТОТ, стал что-то варнякать… Так мне вот, прыгать пришлось. Вот.
В конце тента кто-то из нас все-таки решил выдавить сухенькое «привет» и получить рикошетом такую же черствую копию.
– Как дела? – спросил Гепард, готовясь к своей утренней разминке.
– Нормально. А ты как?
– Как? Это ты у меня спрашиваешь? – С непонятным раздражением: – Ха! А как, по-твоему, может быть? У меня, к твоему сведению, плохо не бывает.
– А я с позавчера ничего не курила.
– Ах, как
– А чего же ты на нее никак не повлияешь?
– А с какой стати я буду на нее влиять? – Еще злее: – Пусть на нее влияет ее муж. Мы, знаешь ли, развелись.
Он говорил, будто плевался, и с каждым словом наэлектризованное раздражение задевало меня все сильнее. Я правда не могла понять, к кому оно относится: к его экс-жене, ко мне лично или ко всему женскому племени.
– А… я, кажись, помню. У тебя их две было? Баба такая страшная и жутко умная… Она, да?
– М-да, – опустил меч, голос был по-прежнему недоброжелательным. – Все мои жены одна страшнее другой.
– Я, если честно, никогда не думала, что такой тип, как ты, может еще и жену иметь.
Он, пожав плечами, гадко повернул ко мне свою гепардовую спину и, играя хищными лоснящимися изгибами, якобы готовился к своим йоговским упражнениям. Мы стояли посреди безлюдной солнечной набережной совсем одни, и что-то жаркое, приторное, исконно имрайское было готово разорваться между нами.
– Моя психология несколько отличается от твоей. Представления о жизни… – сказал он, стоя спиной ко мне.
– Мои представления о тебе тоже, да?
– Мы развелись. Она была тоже другая, точнее – как все. Пыталась яростно противостоять всем моим… но я ей сказал, так прямо и говорил всегда: «Засунь свой язычок себе в попку».
– Гы… ты очень свободолюбивый Гепард.
– Хм, конечно. Свобода во всем. От всего. Привязанность – это для недалеких мазохистов.
– Вроде меня, да?
– Кто знает… Во всяком случае, в следующем году я уже сюда не приеду. – (Как?
Я тут же представила эту счастливую парочку. Сволочь.
– …и в следующем году я отправлюсь куда-нибудь на Тараханкут или Сарыч. – Широкий жест в сторону Ай-Петри. – Или туда. – Жест еще шире (мои мысли отчаянней) на море за мысом. – В Гурзуф, к Аю-Дагу. Хотя там все слишком зализанно.
– Нет, нет, что ты. Когда я там была, то
– Верю. – Он встал на руки, вниз головой, показывая, что разговор окончен.
Со слезами на глазах я отправилась на руины первого пирса, и прогулка по этому ржавому скелету напомнила мне о скелетообразности всей моей Имрайской жизни. Внизу мерцало море и, переливаясь в золотистых разводах, идиллически голубела каменистая мель. Оступись – и я вряд ли побегу навстречу новым испытаниям с незагипсованной конечностью. Если вообще еще побегу.
Самоубийство?
Глупо. Крайне глупо. Выход из игры и потеря не только Имраи, но и жизни, несмотря на их идеальное дополнение друг другу, все-таки не самое желательное решение очередного разочарования, так щедро подаренного этой лысой тварью.
Остановилась. Ни разу не дрогнув, таки дошла до конца крошащейся бетонной балки и спокойно села, свесив ноги. Правильно, на что мне эта пляжная скотина, когда есть прекрасный, воздушный и всегда добрый призрак, идущий исключительно за зрачками моих глаз.
Увидев папашину грозную тень, продолжила сидеть. Еще одна беда. Всегда, стоит мне только задержаться хоть на полминуты – он тут как тут. Или вообще задерживаться не надо – он и так может в любой момент свалиться на голову, помяв все мои ладно выстроенные мыслишки.
– Эй, твой папа идет, – заговорило чудище.
– Вижу.
– Так вот, он сюда идет!
– Да знаю я, твою мать, чего ты так переживаешь?
Он аж захлебнулся, нарушив идеальную фигуру японского самурая:
– Я переживаю?! Да ну, ты чего! Я же за тебя, дурочка, переживаю. Не за себя, а за тебя, понимаешь?
Я вздохнула и, посидев еще чуток, подчинилась бородатому зову судьбы и,