примириться с Богом приватно: духовное покаяние, настаивал Родуэй, никак не связано с публичным признанием и осуждением. Констанс повторила, что собирается признать себя виновной, это «ее бесспорный долг, единственный способ примириться с собственной совестью», а также снять подозрение со всех остальных.
В Солсбери съезжался народ. Сэмюел, Мэри, Мэри-Энн и Уильям Кент остановились в «Уайт харт», симпатичной гостинице в георгианском стиле, расположенной напротив собора. В Солсбери приехал Уильямсон, а также Уичер — скорее всего он остановился у своей племянницы Мэри-Энн, жившей с мужем Уильямом Уортом на Нью-стрит. На всякий случай обвинение доставило в город более тридцати своих свидетелей, в том числе Луизу — школьную приятельницу Констанс (а вот Эмма Моуди заболела и не смогла приехать из Ирландии).
Представлять интересы Констанс должен был королевский адвокат Джон Дьюк Колридж, один из наиболее успешных защитников.[95] В четверг он встретился с Мэри-Энн и Уильямом, чтобы обсудить дело их сестры, а затем, как говорится в дневниковой записи, «не ложился до трех утра, готовя речь». Он отправил своей подзащитной записку: «Если вы не признаете себя виновной, я сделаю все, чтобы вас оправдали. Если признаете — все, чтобы с других были сняты любые подозрения. Но советую вам не занимать промежуточной позиции». Ранним утром в пятницу, 21 июля, в день начала суда, Констанс прислала ответ: «Я убеждена, что лучшее оправдание невиновных — признание виновной меня».[96]
Уилтширская полиция огородила здание суда и свезла в город констеблей со всего графства. Прибыло около тридцати репортеров, обнаруживших с негодованием, что вопреки обещаниям городские власти не выделили прессе специальной ложи в зале заседаний. Зарезервировано было всего четырнадцать мест — остальным предстояло уповать на удачу вместе с публикой, готовой хлынуть в зал, когда в девять утра откроются двери.
Председательствовал сэр Джеймс Уиллз, высокий мужчина с роскошной темной шевелюрой, густыми бровями, бакенбардами, внушительного размера носом и суровым взглядом. Сдержанный и обходительный в манерах, он говорил с легким ирландским акцентом: судья был выходцем из Корка, где родился в 1814 году в протестантской семье. Сразу после того как он и еще двадцать четыре мировых судьи, выполнявших роль присяжных, заняли свои места, в зал ввели Констанс. Она была во всем черном: ручной вязки вуаль, простая накидка, шляпка со стеклянным бисером, перчатки до локтя. По описанию репортера «Дейли телеграф», ее «округлое, ничем не примечательное лицо выражало одно лишь тупое равнодушие… У нее большие глаза, в них время от времени мелькает выражение, свидетельствующее как будто о том, что окружающие вызывают у нее некое подозрение, но лучше всего его можно описать как взгляд человека, чего-то боящегося». А вот портрет в исполнении корреспондента «Глобал ньюс»: «Тяжелый невыразительный взгляд, низкий лоб, маленькие глаза, склонная к полноте фигура, а также полное отсутствие во внешности и во всем ее облике каких-либо признаков интереса к жизни. Что-то в ней есть замогильное».
Секретарь суда зачитал текст обвинения и спросил:
— Констанс Эмили Кент, признаете ли вы себя виновной?
— Признаю, — еле слышно ответила Констанс.
— Отдаете ли вы себе отчет, — вмешался судья Уиллз, — что вы обвиняетесь в преднамеренном, сознательном, со злым умыслом совершенном убийстве брата?
— Да.
Судья выдержан паузу.
— И вы признаете себя виновной в этом преступлении?
Констанс не ответила.
Выждав несколько секунд, Уиллз переспросил с нажимом:
— Так каков же ваш ответ?
И вновь Констанс не произнесла ни слова. При всей решимости признать себя виновной, она, судя по всему, ощущала давление сгустившейся вокруг нее атмосферы тишины и таинственности.
— Вас обвиняют в преднамеренном, сознательном, со злым умыслом совершенном убийстве вашего брата. Признаете ли вы себя виновной?
— Признаю, — проговорила наконец Констанс.
— Прошу занести признание в протокол.
Пока секретарь делал свою работу, в зале царила мертвая тишина.
Колридж поднялся со своего места и от имени Констанс обратился к суду:
— Перед тем как суд вынесет свой вердикт, мне хотелось бы отметить следующее. — Адвокат был сухопарый мужчина с удлиненным лицом, острым, благожелательным взглядом и мелодичным голосом. — Во-первых, перед лицом всемогущего Бога и как человек, желающий быть в мире со своей душой, обвиняемая просит меня торжественно заявить от ее имени, что виновна в преступлении она, и только она, а ее отец и другие столь долго и неправедно находившиеся под подозрением люди целиком и полностью невиновны. Во-вторых, она просит меня заявить, что вопреки тому, что утверждалось, побудило ее к данному деянию не дурное обращение со стороны домашних. В семье ее неизменно окружала самая нежная и преданная любовь. Надеюсь также, что мне будет позволено уже от себя добавить, что все сказанное доставляет мне печальную радость, ибо я от души убежден, что это правда.
Колридж сел на место. Секретарь суда спросил Констанс о том, имеются ли у нее какие-либо основания просить суд о смягчении наказания. Она промолчала.
Перед тем как вынести смертный приговор, Уиллз надел черный судейский головной убор и обратился к Констанс:
— Изучив материалы дела и сопоставив их с вашим трехкратным признанием своей вины, я не имею ни малейших сомнений в том, что сделанное вами заявление — это заявление человека, виновного в совершенном преступлении. Представляется, что вы дали волю чувству ревности…
— Никакой ревности! — выкрикнула Констанс.
— …и злобы, — продолжал судья, — и они настолько глубоко проникли в ваше сердце, что в конце концов зло полностью овладело вами.
В этом месте голос судьи пресекся, и, не в силах продолжать, он вынужден был сделать паузу. Пока он молчал, Констанс подняла голову. Увидев поникшую фигуру судьи, утратила остатки самообладания и отвернулась, пытаясь сдержать слезы. Уиллз же разрыдался в открытую. Наконец он справился с собой и вновь медленно заговорил:
— С моей стороны было бы в высшей степени самонадеянно судить о том, воспользуется ли ее величество королева своим правом помилования ввиду того, что в момент совершения убийства вы были совсем юной девушкой, что осуждены вы на основании вашего собственного признания и что это признание освобождает от подозрений других людей. Могу лишь сказать, что отныне вам надлежит прожить то, что прожить осталось, в ожидании близкой смерти и в молитвах об ином, высшем милосердии, в глубоком и искреннем покаянии и вере в божественное воздаяние.
Судья зачитал формулу смертного приговора, закончив словами: «И да помилует Бог вашу душу».
Констанс на мгновение застыла, затем опустила вуаль. Из зала заседаний ее вывела стражница с лицом, залитым слезами. Судебное заседание продолжалось двадцать минут.
Выкрик Констанс — «Никакой ревности!» — был единственным публичным проявлением чувств, которое она себе позволила за все то время, что прошло между ее признанием и судом. Она готова была согласиться с тем, что ею двигала ярость, что да, она, совершила убийство, но не из ревности — нет… Быть может, реакция ее была чрезмерной: убивая Сэвила в порыве гнева, она могла представляться себе героиней — мстительницей за мать и брата, но если двигала ею ревность, то, выходит, она эгоистичный, слабый ребенок. Если все дело в ревности, то она не просто восставала против отца и мачехи, а жаждала их любви.
Сразу после вынесения смертного приговора стали во множестве появляться посвященные убийству в доме на Роуд-Хилл «народные» баллады. Собственно, это было чистое стихоплетство — краткое, на страничку, кое-как срифмованное описание всякого рола преступлений. Печатались такие «произведения»
