офицер, хотя, по-видимому, способный и талантливый, отличался неприятным апломбом и самомнением. О Скалоне мне придется еще многое говорить. О Баженове стоит сказать лишь то, что он окончил академию первым.
Летнее время в академии — время практических занятий: топографических съемок и решения тактических задач в поле. Это важный и наиболее приятный период академического курса. Слушатели получали летом несколько повышенное содержание и проводили целые дни на воздухе, по большей части где-нибудь в деревне, иногда на значительном расстоянии от Петербурга.
Для проверки результатов практики к нам приезжали профессора и преподаватели.
Меня по полуинструментальной съемке проверял профессор Алексеев. Он остался чрезвычайно доволен усовершенствованием, внесенным мной в технику триангуляции, и впоследствии дважды вспоминал об этом при встречах со мной в Киевском округе и в Могилеве, в Ставке Верховного главнокомандующего.
Но, сознаваясь откровенно, это была всего лишь небольшая хитрость с моей стороны. Триангуляция — разбивка снимаемого участка на треугольники путем расстановки на местности вех и последующего перенесения этих треугольников на планшет с помощью кипрегеля (подзорной трубы и соединенной с нею линейки). Треугольники на планшете обозначаются точками (мест-вех) и служат канвой, по которой и наносятся затем местные предметы. Точность триангуляции проверяется последовательным приложением линейки кипрегеля к каким-либо двум точкам на ориентированном планшете и визированием в трубу: если в поле зрения ее окажется визируемая веха, то значит триангуляция, а следовательно, положение наносимых местных предметов верно.
Моя хитрость заключалась в том, что, когда при визировании веха не входила в трубу, я просто переставлял самую веху так, что она приходилась точно на перекрещении нитей окуляра, а данное положение линейки фиксировал втыкавшимися в точки планшета тонкими иголками. Ясно, что, когда Алексеев при проверке прикладывал линейку к выбранным точкам на планшете, я втыкал в них иголки, определяя этим положение линейки, и изумленный точностью триангуляции Алексеев видел веху точно на перекрещении.
Суть дела при этом не страдала, а уличить меня в моей невинной хитрости было нельзя.
На младшем курсе мне пришлось проводить съемки вблизи Павловского вокзала. Музыкальные концерты на вокзале были одним из традиционных фешенебельных развлечений.
Моим соседом по съемке был Скалон, и мы вместе ходили на концерты, причем Скалон много рассказывал мне о своем житье-бытье в Семеновском полку.
Однажды он, будучи со своим взводом, несшим внутренний караул в Аничковом дворце, был приглашен царем на сеанс французского фокусника, показывавшего свое искусство царской семье.
Фокусник, демонстрируя толстую палку в числе своих аксессуаров, случайно ударил ею по висевшему на стене большому венецианскому зеркалу. Удар был так силен, что осколки зеркала обильно усыпали весь пол. Царь, не скрывая своего крайнего огорчения, приказал сбежавшимся лакеям подобрать осколки, а раму зеркала завесить, чтобы пустое место не напоминало о неловкости фокусника.
По окончании сеанса царь все же ласково поблагодарил артиста, и тот в ответ быстро сдернул полотнище с зеркальной рамы. Изумленным зрителям предстало зеркало в полной его неприкосновенности.
По своему среднему баллу, вычислявшемуся для каждого офицера собственноручно Золотаревым по сложной системе различных коэффициентов, я был переведен на дополнительный курс академии. На этом курсе каждый офицер в течение года должен был выполнить три получавшиеся по жребию выпускные темы: одну — по теоретической разработке какого-нибудь военного вопроса (исследовательская тема); другую — по самостоятельному изучению какой-либо кампании (историческая тема); третью — по самостоятельной разработке какой-либо стратегической операции на заданном театре военных действий (стратегическая тема). По каждой теме в назначенный срок офицер делал 45-минутный доклад, сопровождаемый целой галереей собственноручно выполненных карт, схем, таблиц, графиков и тому подобных картографических приложений. Доклад делался перед комиссией, составленной из профессоров специалистов и часто в присутствии самого Леера. Офицер был обязан точно, минута в минуту, в отведенный срок изложить самое существенное из его темы. Непростительным недостатком считалось, если офицер этого условия не выдерживал в точности, а особенно если излагал менее важное в ущерб упущенному более важному.
Если по заданной научно-исследовательской или исторической теме офицер не находил достаточно печатных материалов или если они имелись только на иностранных языках, не знакомых офицеру, академического начальства это не касалось: офицер должен был выполнить тему любыми средствами.
Не могу не вспомнить защиту своей работы по первой теме — «О значении на войне морального элемента».
— Скажите, поручик, — обратился ко мне после моего доклада присутствовавший на нем Леер, — если бы при действиях на высоких, покрытых снегом горах вам предложили выбирать полк, натренированный в таких действиях, или полк без необходимой практики, но с высоким моральным духом, — какой бы полк вы предпочли?
— Предпочел бы полк, сильный своим духом, — ответил я и сослался на переход через Альпы Суворова, войска которого, конечно, специальной подготовки не имели.
— Тогда я вам задам вопрос на примере, более близком к вашей обычной обстановке, — продолжал Леер. — Перед вами широкая и глубокая река, а у вас один полк из людей, умеющих плавать, а другой — из людей, не умеющих плавать, но сильных духом. Какой полк предпочли бы вы?
— Ваше высокопревосходительство, а полки какой национальности? — спросил я.
— Ну, положим, что полк, умеющий плавать, немецкий, а другой — русский.
— Я предпочту русский полк! — ответил я. — По тому что при некоторых местных условиях, например в лесистой местности, смекалистые русские солдаты найдут возможность переправить через реку не только себя, но и пулеметы, пушки, обозы, а немцы при такой неожиданности, возможно, и спасуют.
— Ну, зачем же вы такого плохого мнения о немцах? — с оттенком некоторой обиды возразил Леер. Только тут я сообразил, что Леер-то немец, и невольно смутился, ибо совсем не собирался своими ответами задевать его национальное достоинство. Я хотел только подчеркнуть свое убеждение в том, что наши русские солдаты по своим моральным качествам являются лучшими в мире.
Особенной сложностью, конечно, отличалась третья, стратегическая тема. Офицер должен был долго работать с подлинными документами Статистического управления, чтобы собрать точные материалы, составить план материального снабжения своих войск, их сосредоточения для решающего боя, обеспечить ход сражения надлежащими оперативными и боевыми распоряжениями. Офицер должен был собственноручно снабдить свой доклад всеми необходимыми картами, схемами, расчетами и т. п.
Из трех баллов, полученных по этим трем темам, в конце года выводился средний балл, который и решал, попадает ли офицер в число «причисляемых к Генеральному штабу». Опять-таки в зависимости от числа вакансий.
Академическое начальство располагало, разумеется, множеством средств, чтобы по своему усмотрению влиять на судьбу офицера.
Допустим, к примеру, что у профессора N (как это и было в моем выпуске) состоял слушателем его брат или сын. Последний мог рассчитывать на получение лучшего балла не только благодаря связям родства или знакомства, но и в силу более строгого отношения самого профессора N ко всем соперникам своего протеже. Давление этих обстоятельств я испытал на себе.
Первые две темы у меня сошли отлично. Но когда я подал свою стратегическую тему генералу Орлову, он, взяв в руки мой скромный фолиант, воскликнул: «Я удручен одним видом вашей работы!»
Понимая, какими последствиями грозит мне такое предвзятое отношение к моему труду, я отправился к Золотареву, доложил о своих опасениях и просил содействия, чтобы на мою защиту пришел генерал Леер. Золотарев обещал.
После моего доклада первым говорил профессор Кублицкий. Сделав несколько общих замечаний, он заключил, что работа выполнена, отлично. «К сожалению, — начал свою речь Орлов, — я не могу присоединиться к мнению генерала Кублицкого». После этого он стал отмечать недостатки работы. Я с радостью видел, что никаких крупных недочетов он не нашел.
Выслушав до десятка сравнительно мелких замечаний, Леер, смеясь, обратился к Орлову и сказал:
