Телятников был приглашен на встречу Нового года. И одновременно на день рождения. Но самое главное — на смотрины. Смотреть должны были его — родители невесты. Как бы невесты. Впрочем, не как бы — невесты, чего уж там. Но об этом позже.
Три дороги, как перед витязем на распутье, лежали перед Телятннковым: поступить в аспирантуру, уехать на БАМ или жениться. Однако, чтобы поступить в аспирантуру, надо было готовиться, а Телятников за пять институтских лет приустал от школярства. Уехать на БАМ или другую престижную стройку из постылого конструкторского отдела, где он, как молодой специалист, занимался пока работой до обидного примитивной — привязывал типовые проекты, мешало то обстоятельство, что попал Телятников в эту шарагу по распределению и, следовательно, обязан был отработать три положенных года.
А вот жениться Телятников мог хоть завтра. Как-то незаметно, что называется, явочным порядком он оказался женихом. В этот проектный институт распределили двоих с курса — его и Майю Варнелло, из параллельной группы. Только Телятников приехал из родного города в чужой и, соответственно, из маминой однокомнатной квартирки — в общежитие для молодых специалистов. Майя же. наоборот, из чужого города в свой, из общежития — в коттедж, елки-палки! Телятников и не подозревал, что кто-то у нас может так жить, думал — это только там бывает, на западе. Но родители Майи оказались крупными учеными: папа — член-корреспондент, химик: мама — доктор исторических наук. И был у них коттедж — в Академгородке, знаменитой, в стихах воспетой, Золотой Долине. Не целый коттедж, правда, половника, но какая половинка! Телятников был там однажды, в тот день, когда они с Майей приехали из альма-матер. Майю никто не встретил — родители оказались в заграничной командировке — и Телятников сопроводил ее до этого самого отчего дома.
Он там, в общем-то, лишь на пороге потолокся. Успел рассмотреть просторную прихожую — побольше, однако, всей маминой квартиры, — несколько дверей, ведущих в комнаты, витую лестницу — на второй этаж. Лестница эта ого особенно потрясла.
— Ну, старуха, — сказал он ошарашенно. — Ну и ну! Здесь же сцены можно снимать из комедий Островского. — И запоздало догадался: — Постой! Этот Варнелло, ну, по которому мы учились, отец твой, что ли?.. Надо же! Я думал, он помер давно.
Майя, между прочим, предложила ему тогда остаться на время, пожить до разрешения вопроса с общежитием — места достаточно. Но Телятников, словно туземец, заробевший от этого великолепия, отказался. «У меня здесь тетка где-то, — соврал, — троюродная. Перекантуюсь у нее». А жил потом, как Остап Бендер, у дворника, с которым случайно познакомился. Собственно, он и не жил — чемоданчик кинул да три раза переночевал. За три бутылки портвейна, само собой.
Так вот. Маня Варнелло взяла и влюбилась в Телятникова.
В институте они вроде бы даже и не замечали друг друга. Нет, Телятнков-то. конечно, замечал ее — уж очень красивая была девушка Майя Варнелло. Красивая, статная и не то чтобы заносчивая, недоступная, а слишком строгая какая-то, не современная. Чем-то напоминала она тургеневских барышень. Телятников так и называл ее про себя: «барышня». К тому же учились они в разных группах и, стало быть, встречались редко. Еще и потому редко, что Майя жила в общежитии, а Телятников — дома.
Наконец, у него, как говорится, своя была компания. Вернее, компании — то и дело меняющиеся. Разносторонне одаренным человеком был студент Владимир Телятников, но — обормотом. Он и сам про себя понимал — обормот. Впрочем, по легкости характера, что ли, не очень из-за этого огорчался.
Так, на первом курсе открывался ему путь в олимпийские чемпионы. Еще в школе он увлекся легкой атлетикой, бегал спринтерские дистанции: сто, двести, четыреста метров — выполнил норму кандидата в мастера. В институте положил на него глаз сам завкафедрой физкультуры: «Я из тебя, Телятников, второго Маркина сделаю».
Телятников начал тренироваться — по индивидуальной программе. По скоро бросил. Дурак оказался тренер. Шуточки у него были дурацкие, как у того боцмана из анекдота. Вернее, одна шуточка, которую он варьировал на разные лады. Он подкарауливал какого-нибудь слабачка и выдавал свою «коронку»: «Какой же из вас получится инженер, если вы через козла перепрыгнуть не можете». А тут еще повезло ему. Попался в группе парнишечка, вовсе хилый, у него стойка на голове никак не получалась. Завкафедрой взорлил прямо, довел свою хохму до совершенства, отшлифовал: «Какой же вы будете работник умственного труда, если на голове стоять не можете?» Причем серьезно так, с государственной озабоченностью в голосе. Парни, ко нечно, ржут. Девчонки хихикают. А этот несчастный — ручки, ножки тоненькие — чуть не плачет, в глазах затравленность. Телятников терпел, терпел и взорвался однажды: «Может, хватит?»
— В чем дело, Владимир? — не понял завкафедрой. — Чего хватит?
— А того! — дерзко сказал Телятников. — Жеребятины вашей!
И ушел из спортзала, хлопнув дверью. И не только индивидуальные тренировки бросил, но и обязательные занятия по физкультуре перестал посещать. Его после первого семестра чуть со стипендии не сняли. Хорошо, кандидатство в мастера выручило.
Через год ударился он в науку, причем по предмету, непопулярному среди студентов, считавшемуся второстепенным и занудным, — основаниям и фундаментам. Но Телятников вообразил, что его интересуют проблемы строительства на вечной мерзлоте. Сначала вообразил, а потом увлекся всерьез. Просиживал в лаборатории, давил кубики, реферат подготовил и с блеском выступил с ним на городской конференции научно-студенческих обществ. Завкафедрой, тщедушный старичок, не вырастивший пока ни одного достойного ученика и сам не продвинувшийся к своему далеко запенсионному возрасту выше кандидата наук, молился на Телятникова, большое будущее ему предрекал.
Но умер учитель. Внезапно. Почил в бозе. Начались на кафедре грызня за освободившуюся вакансию. Научный кружок, в лице одного Телятникова, был заброшен. Волге того, молодые, но дальновидные сотрудники стали коситься на него, как на возможного конкурента и будущем: черт его знает, оставят после окончания института на кафедре — и попрет в гору, сопляк. Хотя до окончания института было еще о-го-го сколько.
Словом, тьфу — да и только. Телятников так и сделал: плюнул.
А уже на последнем курсе начал он было учиться играть на трубе. Забрел как-то на репетицию институтского эстрадного оркестра, попросил у трубача: «Дай разок дунуть. Куда тут нажнмать-то?» И дунул. Руководитель оркестра пришел в восторг: «Вот это импровиз! Потрясающе! Давай к нам, а?» Телятников отмахнулся: «Да ну… Я и нот не знаю». Руководитель велел трубачу сыграть что-то, сказал Телятннкову: «Повтори». Телятников повторил — с третьей попытки. «Ты же гениальный слухач! — закричал руководитель. — На фига тебе ноты знать!»
Телятников купил трубу, начал упражняться.
Но тут взбунтовалась его безропотная мама. Наладилась ставить одну и ту же пластинку, диск, с песней Булата Окуджавы о трубаче: «Заезжий музыкант целуется с трубою…» Причем так: доиграет до слов: «Трубач играет туш, трубач потеет в гамме, трубач хрипит свое и кашляет, хрипя…» — передвинет адаптер — и снова.
Телятников пытался урезонить ее: «Мать, ты что — ушибленная? Может, хватит?»
Тихая, маленькая мама ничего не отвечала, кутаясь в платок, передвигала адаптер.
Телятников, в конце концов, озверел, возненавидел этого потеющего хрипуна, и замусоленную трубу его, с которой он целуется по утрам, и свою собственную — тоже.
Он забросил трубу в чулан, приналег перед финишем на учебу и даже защитил дипломный проект на пятерку. Хотя эта пятерка не нужна была Телятникову, ничего ему не давала — во вкладыше к диплому стояли у него сплошные хоры и уды, против оснований и фундаментов только было написано «отлично». К тому же Телятников страшно расстроился за друга своего закадычного Мишку Расщупкнна, который все пять лет проучился исключительно на одни пятерки, а на защите ухитрился схватить четверку, и она, единственная, подрезала ему диплом с отличием. На выпускном вечере, на банкете (тогда они еще не осуждались), захмелевший от пары бокалов шампанского Телятников подсел к декану и всерьез принялся уговаривать его поменять им с Мишкой оценки: подумаешь, мол, дерьма-то — одну строчку переправить, никто и не узнает. Декан, тоже слегка захорошевший, называл Телятникова Володимиром и коллегой, великодушно басил: «У вас светлая голова, коллега, но в данном случае, Володимир, ты несешь хреновину».
В такого-то вот несерьезного Телятникова и влюбилась великолепная Майя. «Почему? Не наше дело.
