успокоил, сказав, что страшно бывает только на маленьких самолетах. На больших же обычно не трясет, не тошнит, шума турбин внутри почти не слышно, и если специально не караулить, то можно даже не почувствовать, как оторвешься от земли и окажешься в воздухе.
На всякий случай я все же зажмурила глаза и решила считать до тысячи, а к этому времени мы уж наверняка поднимемся.
При счете семьсот пятьдесят самолет два раза дернулся и снова затих. «Все, летим», — подумала я, открывая глаза. Первое, что я увидела в иллюминатор, были чьи-то толстые ноги в шерстяных носках и резиновых ботах. Ноги потоптались маленько и зашагали от иллюминатора. И тогда стало видно, что принадлежат они пожилой тетеньке, которая на полном ходу спокойно разгуливает по крылу самолета, волоча за собой шланг.
Не успела я изумиться, как в самолет вошла та самая дама, плюхнулась на сиденье рядом с папой и, раскрыв сумочку, стала пудрить покрасневший от возбуждения нос.
— Я присутствовала при погрузке! — победоносно сообщила дама. — Дачу они захотели!.. Пусть лучше застрелятся!
Паганель высунул бороду из-за спинки переднего сиденья:
— При погрузке в самолет?
— Нет, на тележку.
— А наших рюкзачков там не заметили? — это уже дядя Коля спросил.
— Рюкзаков не видела, — сказала дама.
— Хотел бы я знать, куда они сейчас летят? — вздохнул дядя Коля.
Мы-то сами никуда пока не летели. Это я окончательно поняла, когда из-за перегородки вышла стюардесса и сказала:
— Мужчина, сдавший в багаж ведро с вареньем, пройдите к трапу!
Кругом засмеялись и заговорили:
— Во дает, кретин!
— Ну, сейчас его чайком попотчуют!
— Надо же, додумался!
— А эта куда смотрела, приемщица?
— Физиономию ему этим вареньем вымазать! Стюардесса похлопала в ладоши:
— Товарищи, кто сдавал ведро? Не задерживайте рейс!
— А в чем дело? — спросит папа.
— Так это ваше ведро? — наклонилась к нему стюардесса.
— Нет, не ихнее, — сказала дама. — У них рюкзаки были. А это ведро я вроде видела. Оно рядом с моими чемоданами стояло. Розовой тряпкой завязанное.
— Бедные чемоданы! — хихикнули сзади.
— Выбросить к свиньям его, раз хозяин не признается! — посоветовал кто-то.
— Выбрасывать мы не имеем права, — объяснила стюардесса. — А вот перемажет оно другие вещи — так отвечать не будем. Так и знайте.
— Да уж, поди, перемазали, — догадалась бабушка в платочке. — Они ведь их как швыряют-то, осподи! Одно слово — чужое добро, не свое.
— А-а-а, чужое! — вскочила вдруг дама, сообразившая, наконец, что и ее красивым чемоданам грозит опасность. — А ты зачем сдавала его, вредительница!
— Тише вы! — сказали даме. — Чего кидаетесь? Слышали же — мужчина сдавал.
— А мне хоть черт! — заявила дама. — Я с него с живого не слезу — пусть только пятнышко останется!
— Так он и пришел за ним, — произнес тот же голос. — Сидит, поди, где-то, суслик, — хвост поджал.
Папа подумал немножко, поприкидывал в уме и сделал вывод:
— Наши рюкзаки не перемажутся. Заведомо.
— Конечно, — живо откликнулся дядя Коля. — А чего им мазаться. Они чистенькие прилетят… в Самарканд.
Мужчина, сдавший ведро, так и не отозвался, и мы полетели, заминированные его вражеским вареньем. — Скоро, правда, все позабыли про это ведро — самолет набирал высоту, стало неприятно закладывать уши, пассажиры сосали леденцы и обессиленно закатывали глаза.
Дядя Толя опять повернулся к нам и возбужденным голосом сообщил:
— Ну, летим. Возврата теперь нет. Через три часа будем в Иркутске, затем — еще два часа до Хабаровска, час — от Хабаровска до Владивостока и там — минут пятьдесят до бухты Посьета на местном рейсе. Короче, уже завтра утром я буду кормить вас жареными трепангами. Если поправлюсь. Пока еще чувствую слабость. Но думаю, что море и солнце поставят меня на ноги.
— Уж эти мне ученые затворники, — скептически хмыкнул дядя Коля. — Жизни не знаете. Так летать можно — только не выходя из кабинета. А где коэффициент на нелетную погоду? На несовпадение рейсов? На тетю Пашу? Тоже мне — прогнозист.
— На какую тетю Пашу?
— Которая тетя Мотя, — буркнул дядя Коля. — Погоди, еще наплачешься.
…Утром мы прилетели во Владивосток. В аэропорту было тепло, сумрачно и мокро. Сверху сыпалась водяная пыль, незаметная глазу, но такая плотная, что куртки наши через минуту заблестели, а через пять минут с них покатились тяжелые капли.
— Ну что, гады-физики? Где ваше солнце? — немедленно задрался дядя Коля.
Паганель лизнул ладонь и разнеженно вздохнул:
— Приморье. Чувствуете?.. Это ничего не значит, здесь — дождь, а в Посьете, возможно, солнце. Приморье — оно такое. Надо скорее в Посьет.
Даже сдержанный папа засуетился.
— В Посьет, в Посьет, — повторял он. — И немедленно в море. Первым делом надо поймать кальмара и сфотографироваться с ним. Представляешь кадрик, малыш, ты — с живым кальмаром в руках?!
— Это какие еще кальмары? — спросил дядя Коля. — Которые корабли, что ли, топят?
Вопиющая дяди-Колина безграмотность тут же была наказана — его заставили получать рюкзаки. А мы втроем пошли узнавать про билеты на Посьет.
Самолеты в Посьет, конечно, не летали. Они вообще никуда не летали. Девушка из справочного бюро прямо так и сказала:
— Рейсов нет и неизвестно.
— Что именно неизвестно? — попытался уточнить Паганель.
— Ничего не известно, — сказала девушка.
Возле багажного павильона, подняв руки вверх, сдавался кому-то растерянный дядя Коля. Увидев нас, он, не опуская рук, шагнул навстречу и попросил:
— Понюхайте меня.
Паганель нюхать отказался, поскольку в связи с недомоганием у него заложило нос.
Папа же, вытянув шею, осторожно обнюхал рукав дяди-Колиной куртки.
— Варенье, — определил он. — Смородиновое. Кондиционная вещь.
— Ага, кондиционное, — согласился дядя Коля. — На клею оно, что ли? Не оттирается, холера! — Он кивнул на рюкзаки.
И тогда мы сообразили, что рюкзаки наши потемнели не от дождя — они были густо залиты смородиновым вареньем…
3. Будущий Сан-Франциско. Куда люди едут. Встреча с Японским морем
