Гром не грянул.
И стул ни под кем не скрипнул.
Трущеткин сказал «хм», проглотил миллионерские опивки и поднял глаза к потолку, прислушиваясь к поведению организма.
Веня Левандовский, уставясь в тарелку, неслышно шевелил губами — наверное, все еще подсчитывал, полный миллионер этот Семкин друг или ему все же какого-нибудь пустяка до миллиона не хватает.
Семен Разгоняев барабанил пальцами по столу, и на лице его было написано: «Так-то вот, любезные! Это вам не мэнээсы ваши».
А я вдруг вспомнил…
Про то, как Игорь Трущеткин три месяца спал в редакции на газетных подшивках. Из принципа. Игорь не хотел идти на частную квартиру, чтобы не поощрять собственнических инстинктов закаменских старух. Про то, как тишайший Веня Левандовский ударил возле стадиона «Сибирь» спекулянта хоккейными билетами. Веня ударил его авоськой, в которой было четыре десятка диетических яиц, — и спекулянт сразу стал желтеньким, как цыпленочек. Мы спасли Веню от пятнадцати суток — скинулись и заплатили тому гаду полсотки, на которые он претендовал. А Вене дали четыре восемьдесят на яйца.
Веня тогда очень переживал. «Жаль, — говорил он, — что полсотня только одна. Я бы с удовольствием еще разок его навернул — вторую порцию не пожалел бы». Хотя Веня знал, что такое для него — явиться домой без яиц. Клава его точно загрызла бы. Она уже и тогда — пятнадцать лет назад — порядочная отрава была.
Вспомнил я и то, как главный наш душитель куркулей Семен Разгоняев, в полном соответствии со своей фамилией, разогнал однажды свадьбу у своего школьного друга. На свадьбе этой в изобилии подавались куры, но какие-то странные. Точнее, не куры даже, а исключительно куриные ножки. И Семен все острил сначала: куда же, мол, туловища-то поулетали? Пока ему соседка потихоньку не шепнула: «Чего вы удивляетесь? Теща-то женихова в столовой работает — она их за месяц до свадьбы наоткручивала». Тогда Семен выбрал самую здоровую ногу, поднялся и объявил, что пойдет сейчас морду школьному другу натыкает за таких родственников. Родственники — все здоровые амбалы — кинулись крутить Семену руки, да разве ему скрутишь. Он уже в те годы девяносто семь килограммов весил. В общем, Семен, как Тарас Бульба, таскал повисших на руках родственников по всей квартире. Они перевернули стол, побили бутылки, перетолкли ногами этих самых будто бы куриц, салаты и форшмаки — общей стоимостью на четыреста рублей, а на Разгоняеве порвали выходной костюм.
И вот теперь… Встанем ли? Вспылим? Скажем?..
Первым нарушил молчание Игорь Трущеткин.
— А убедил, старик! — сказал он весело. — Убедил… Не знаю, что там за особняк у него, а коньяк — просто блеск. То-то я гляжу — печень моя помалкивает. Я, знаешь, когда местного розлива выпью — ну, прямо как кирпич проглочу. А тут целый вечер поддаем — и хоть бы хны…
Объективный портрет
Потребовалась мне недавно фотография. Тринадцать на восемнадцать.
То есть не мне лично потребовалась. Сам на себя я могу, если захочу, и в зеркало полюбоваться. С меня потребовали. В издательстве. Чтобы поместить мой портрет в книжке. Дескать, давайте все же поместим — чем вы хуже других, книжки которых с портретами выходят? Тем более, что некоторые читатели интересуются: каков, мол, этот автор из себя — старый, молодой, брюнет или, может быть, лысый? Вот и давайте мы вас обнародуем.
Дело, в общем-то, пустяковое. Однако я перед ним вдруг затоптался в нерешительности. В ателье мне идти уж очень не хотелось. Во-первых, я на фотографиях всегда получаюсь какой-то окаменелый, как солдат, замерший по стойке «смирно». Во-вторых, видите ли, у меня лицо с детства усеяно родимыми пятнышками, которые, возможно, и портят общее впечатление, но все же они мои, а не чужие, и я ими по- своему дорожу. А фотографы, желая, наверное, угодить клиенту, эти пятнышки аккуратно соскабливают. Заодно убирают шрам на лбу и подчищают кой-какие преждевременные морщинки. В результате я получаюсь гладкий и до неприличия молодой.
Ну, когда на документ снимаешься, это еще ладно. А перед читателями мне, понятное дело, совсем не улыбалось предстать с вытаращенными глазами и молодцевато вздернутым подбородком. Хотелось, наоборот, выглядеть задумчивым, углубленным в свой внутренний мир — словом, инженером, как говорится, человеческих душ и литератором, а не ковбоем.
Вдобавок, один мой коллега еще подлил масла в огонь.
— Хочешь быть красавцем, — сказал он, — иди в ателье. А если предпочитаешь остаться самим собой, попроси какого-нибудь знакомого фотокорреспондента — пусть он тебя врасплох шлепнет, из-за угла.
Так я и сделал.
Был у меня знакомый фотокорреспондент Сеня, большой специалист. Собственно, даже не фотокорреспондент, а — как бы это выразиться? — вольный художник. Работал он исключительно по заказам, делал афиши для звезд эстрады и до повседневной газетной суеты не опускался.
На мою просьбу Сеня не просто откликнулся, а прямо засиял от радости.
— Старик! — сказал он, жадно поедая меня глазами. — Это моя голубая мечта! Я тебя из всей вашей писательской братии выделяю. Я тебя, понимаешь, вижу. Снимки сделаю — закачаешься!
На другой день он приволокся ко мне со всей аппаратурой, расставил ее по углам и сказал:
— Теперь давай пиши, читай, кури, в носу ковырян — что хочешь.
— В носу-то, может быть, не стоит? — засомневался я.
— Хорошо, не надо, — секунду подумав, разрешил Сеня. — Во всяком случае, про меня ты забудь. Занимайся своим делом, а я буду тихонько ходить вокруг и снимать тебя.
— Ну, валяй, — согласился я. — Родинки, надеюсь, выскребать не будешь?
Сеня молитвенно сложил ладони.
— Что ты! Выскребать! Такое добро! Да я скорее руку себе отгрызу по локоть!
Сеня работал, наверное, минут сорок. Он ползал вокруг меня, приседал, вскарабкивался на тумбочку, вытер спиной всю известку со стен и ушел белый, потный, но, кажется, довольный.
Месяца полтора Сеня не показывался. Говорю об этом не с целью подчеркнуть его необязательность и тем самым как бы уколоть. Нет, сводить счеты подобным образом я не собираюсь. К тому же человеконенавистнический поступок этого типа оказался настолько ужасным, что перед ним бледнеют все прочие мелкие недостатки характера.
Просто так оно было на самом деле: через полтора месяца, а точнее — через месяц и восемнадцать дней, Сеня прислал мне пробы.
Я глянул на снимки и… содрогнулся. Несомненно, это был я и никто другой. Все здесь было моим — все до последнего волоска сохранил объективный Сеня. Но, господи Иисусе Христе! — что это был за я!.. Родинки мои налились и выглядели вулканическими бородавками. Лоб рассекал глубокий рваный шрам, похожий на овраг. Под мутными воспаленными глазами висели мешки. Нос!.. Носом своим, в общем-то, я похвастаться не могу, он не составляет предмета моей гордости. Когда-то, в юности, я занимался боксом, и это занятие оставило некоторые следы на моем лице. С годами, однако, все более-менее подзаровнялось — в том числе и нос принял вполне терпимые очертания. Так вот: то, что не могли сделать кулаки противников (а надо заметить, что некоторые из них обладали силой удара до семидесяти килограммов), сделал змей Сеня при помощи невесомых света и тени. Нос он мне сломал. Сломал, разделил на две половинки, а затем прилепил их обратно, перепутав местами.
Словом, это было не лицо, а сильно пересеченная местность, горный ландшафт, — с провалами, осыпями и хребтами. В ущельях и кратерах таился жуткий мрак, возвышенности же нездорово вздувались, как недавние лавообразования.
С грустью убедился я, что Сеня бешено талантлив. Но, боже, до чего безжалостный это был талант!
