только по одному письму в месяц, то и тогда потребуется в один раз больше трёх тысяч листов бумаги[11]. А где ее брать? Поэтому не волнуйся, папа, если не будет долго писем.
Привет подруге Але. Пусть она расскажет всем девочкам о нашей жизни. Целую. Твоя дочка Люся».
Прочитав письмо, Люся осталась довольна. Она улыбнулась, свернула листок треугольником и пошла во двор, чтобы опустить письмо в ящик.
Возле почтового ящика, похожего на мусорную урну, собралось несколько мальчиков и девочек. Чтобы не вызывать подозрения у конвойного, они выстроились как бы в очередь и вполголоса торопливо рассказывали друг другу, кто как написал. Опустив письмо, Люся повернулась, чтобы пойти в барак, и лицом к лицу столкнулась с Вовой.
— Я давно ищу тебя, — обрадовано и виновато заговорил Вова. — Где ты живёшь? Я сейчас принесу твои вещи.
— В десятом. Неужели вещи мои целы? — обрадовалась Люся.
Никогда не думала она, что можно так обрадоваться вещам. Но ведь это было единственное, что осталось у неё от дома. И потом там книжка…
— И чемоданчик цел и узелок, — гордо ответил Вова.
Люсе показалось, что он обижен её недоверием, и она торопливо пояснила:
— Если бы они и пропали, ты бы не был виноват — мы ведь не дома. Ты слышал про девочку, которую повесили? Говорят, за советскую книжку, которую она читала подругам.
— Сам видел, — тихо сказал Вова. — Её повесили вон на том столбе, — Вова показал взглядом в сторону площадки. — Знаешь, девочка поднялась на ящик уже с верёвкой на шее посмотрела на нас ласково, потом повернула голову к площадке, где стояли комендант и его сподвижники, и крикнула из последних сил: — Придёт время — за всё ответите, убийцы!
— Ох! Какая она героиня, — сказала Люся, — настоящая, только трудно сейчас поверить, что всё это будет скоро.
— Будет! — твёрдо подтвердил Вова, а сам точно вот сейчас увидел лицо девочки и почему-то сразу вспомнил лицо старика, которого фашисты повесили на площади, там, дома, и ему стало нехорошо. Но он взял себя в руки. Ведь в лагере были не только он, Толя, Жора — ну, в общем, мальчики. Здесь же и Люся, её подруги. Они слабее, их надо подбадривать.
— Всех не повесят! — твёрдо сказал Вова. — Ты передай своим, чтобы не падали духом. Нам всем надо дружнее держаться.
Они неловко подали друг другу руки. Люся торопилась в барак, тревожно возбуждённая. Надо было скорее рассказать обо всём Шуре.
Люсе показалось, что за эти немногие дни Вова стал как будто выше, взрослее. Только лицо его было в синяках, ссадинах, и руки — тонкие, жёлтые, а глаза синие-синие, как васильки. «Какой он худенький!» — подумала Люся и тут вспомнила день, когда увидела его у вагона, избитого, окровавленного. И другого мальчика вспомнила, с перебитой рукой. Как горько и обидно стало ей за себя, за Вову, за всех ребят! «Проклятые, проклятые фашисты!» — повторяла она про себя, задыхаясь от гнева.
Вова с вещами пришёл в барак почти следом за Люсей. Люся и Шура не знали, как благодарить его, а он стоял, застенчиво опустив голову, и повторял:
— Это не я — другой сохранил, другой…
— Это тот, который был с тобой у вагона, с перебитой рукой? — спросила Люся.
— Нет, совсем другой, — ответил Вова. — Он и наши вещи сохранил. Его Жорой зовут.
— Спасибо Жоре, — сказала Шура. — Он молодец, настоящий товарищ. Мы ему очень благодарны…
Когда Вова ушёл, Шура и Люся долго сидели молча, размышляя о неудачном побеге мальчиков. Особенно жаль было Толю. Они узнали, что у него не только сломана рука, но «болят внутренности» и горлом идёт кровь.
И, действительно, с Толей было плохо. Он с большим трудом добрёл до лагеря, лежал в бараке для больных с переломом руки и сильным кровохарканьем. Ему отбили лёгкое во время наказания за побег.
Толя решил, что с ним всё кончено, но ни разу об этом не сказал своим друзьям, чтобы не расстраивать их. Только когда наступала ночь и больные затихали, он отдавался горьким размышлениям. Особенно становилось Толе тяжело, когда мысли переносили его на родину, домой, и он отчётливо понимал, что вряд ли удастся снова увидеть мать, отца, друзей. Это угнетало его. Но больше всего Толе не хотелось умереть в чужом краю, не сделав ничего для Родины.
Ведь он, Толя, ещё совсем недавно мечтал закончить десятилетку, а потом пойти в лётную школу. Ах, как ему хотелось походить на великого лётчика Валерия Чкалова! Так он мечтал дома, в школе и не стеснялся об этом говорить родным, друзьям.
Началась война. Отец, как только немцы стали подходить к их местности, ушёл с партизанами, а мама и он переехали в деревню, к родным. Думали, что там их не тронут. Но случилось всё по-другому.
Ещё за несколько дней до отправки в Германию Толя и его школьный товарищ Витя собрались тайком убежать в партизанский отряд. Они оба закончили седьмой класс и считали себя взрослыми. Запаслись продуктами, разработали план розыска партизан в лесах, составили рапорт командиру. Оставалось назначить день побега и осуществить мечту, но тут-то и случилось первое несчастье. Витя без спроса взял порядочный кусок свиного сала и понёс его в огород. Там, в коноплях, y них были спрятаны продукты, заготовленные в дорогу. У калитки он лицом к лицу встретился с матерью. На её вопрос, куда он несёт сало, Витя, растерявшись, ответил:
— В дорогу.
— В какую дорогу? — строго спросила мать.
Витя не мог лгать — сознался.
Так лопнула мечта о побеге в партизанский отряд, а через три дня Толю пригласили к старосте. Мать плакала, просила не брать сына, но отстоять Толю не удалось. Его отправили в Германию…
Лежит Толя на голых нарах, далеко от родины, от мамы. Лежит больной, беспомощный и перебирает в памяти недавно пережитое: думает о том, как было бы хорошо, если бы он попал не в Германию, а к партизанам. Там, у партизан, ему и Вите, может быть, доверили бы ходить в разведку, драться с врагом… А теперь кто знает, что будет с ним, где его друг Витя, что скажет отец, когда узнает о сыне, попавшем в Германию… Скажет, наверно: думал я, что ты смелый и ловкий мальчик, который в любых условиях найдёт выход, а ты не мог убежать от немцев, дал увезти себя в Германию.
Мысли об отце, о том, что он может подумать о своём сыне, больше всего тревожили Толю, впечатлительного, честного и прямого мальчика.
Много было у Толи мыслей, и все они угнетали его. И только Вова с Жорой не давали ему долго оставаться одному, они бывали у него, помогали чем-нибудь. Как-то утром на минуту забежал Вова и рассказал о письмах на родину, о новых друзьях — Люсе и Шуре и о том, какая умная девочка эта Люся, сочинившая такое хитрое письмо своему отцу.
— И о тебе написали, — добавил Вова, чтобы подбодрить товарища, хотя о Толе не писали ничего.
— Что вы обо мне могли написать?
— Как что? — возразил Вова.
— Ну?
— О том, что ты стойко и мужественно перенёс всё, но врагу не покорился, не ослаб духом…
— Да ведь и ты перенёс, — краснея от похвалы товарища, возразил Толя.
— Ну, я что, чепуха, а вот ты, действительно, молодец. У меня уж все царапины заросли. — И Вова нарочно показал Толе то плечо, на котором царапины и не было.
Так шли дни, а Жора, Вова, позднее Шура и Люся, не оставляли Толю без своих забот и внимания. От скудного пайка они ухитрялись сэкономить кусочек хлеба, или сухарь, или картофелину, чтобы поддержать больного. Через месяц Толя почти поправился, хотя работать ещё не мог.
