— Перестань! — участливо сказала ей Шура. — Разве ты не видишь? Они только рады, если мы плачем.
Люся вытерла слёзы. У соседнего вагона раздался шум. Послышался чей-то стон. Потом донёсся голос полицейского:
— Ну что? Погуляли, мерзавцы?
Люся подошла к двери и выглянула. У неё подкосились ноги. Она увидела мальчика, которому вчера отдала чемодан. Вова стоял у соседнего вагона, придерживаясь за стенку. Лицо его было в ссадинах и кровоподтёках, рукав рубашки оторван, с оголённого плеча сочилась кровь. Рядом с ним стоял другой мальчик и громко стонал, поддерживая висевшую, как плеть, руку. Люсю охватил ужас, она только смогла сказать:
— Ох, что сделали!
— Что с тобой? — спросила её Шура, поражённая внезапной бледностью подруги.
— Там… — заикаясь, начала Люся, — там… тот мальчик…
— Какой?
— У которого мои вещи.
— Ну, так надо окликнуть его.
— Нельзя!
— Почему?
Шура подошла к двери и тоже выглянула в щель. За ней, отталкивая друг друга, теснились другие девочки. В вагоне поднялся шум:
— Палачи! Негодяи! Звери!
— Надо жалобу написать, — наивно сказал кто-то.
— Кому жалобу? — со злой усмешкой спросила Шура.
— Как кому? Ну, их начальству, что ли, — ответила Аня.
Люся молча поглядела на Аню, которая, опершись на стенку вагона, стояла, подавленная и растерянная. «Дошло и до неё», — подумала она. Дверь завизжала. Яркий солнечный свет наполнил вагон. Сразу стало тихо. В дверях, закинув руки за спину, стоял Дерюгин.
— Вы желаете жалобу написать? — ехидно спросил он.
Девочки молчали.
— Я спрашиваю, кому здесь плохо?
Никто не ответил.
— Кто недоволен? — грозно рычал Дерюгин.
— Господин полицейский, мы разговаривали, шутили, и только, — сказала Шура.
Она стояла впереди других и в упор смотрела на Дерюгина широко открытыми тёмными глазами. Ноги её дрожали, но она старалась стоять как можно твёрже, сохраняя, выдержку и спокойствие.
— Да? Это, значит, вы друг друга называли негодяями и палачами? — прищурив глаза, усмехнулся Дерюгин.
Шура вздрогнула. Девочки со страхом смотрели на неё: полицейский всё слышал. Но Шура казалась совершенно спокойной. Она молчала.
— Я вас выучу! Вы у меня будете умней! Как твоя фамилия? — обратился Дерюгин к Шуре, как будто она одна была виновата во всём.
— Трошина, — ответила Шура упавшим голосом.
В этот момент раздалась общая команда:
— Очистить вагоны!
Дерюгин ударил Шуру резиновой дубинкой по ногам и, записав её фамилию, ушёл. Девочки засуетились, собирая вещи. Аня с грустью поглядела на Шуру:
— Ну зачем себя так вести, зачем кричать, протестовать? Разве этим поможешь?
Слова её возмутили Шуру. Дрожащим от волнения голосом она громко, на весь вагон, крикнула Ане:
— Эх, ты! Всего боишься… Где тебя этому учили. Все девочки заодно, а ты как… — Шура не могла выговорить последнее слово. Она хотела сказать: «как предатель», но понимала, что это было бы несправедливо.
Лагерь на болоте
На полуостровке, заросшем кустарником, кривыми берёзами и соснами, разместился лагерь. С трёх сторон его опоясывали два ряда высоких столбов с колючей проволокой и широким рвом между ними, заполненным вонючей болотной водой. Четвёртой, неогороженной, стороной лагерь упирался в болото, покрытое зелёной плесенью и кочками. Жёлто-зелёный бескрайний горизонт сливался с небом. Многие думали, что отсюда просто и легко можно было выйти на свободу. Но болото с трясиной и непролазными зарослями и кочками было самой неприступной из преград.
Войти в лагерь или выйти из него можно было только через двустворчатые деревянные ворота, с маленькими будками по бокам для часовых. По углам изгороди лагеря высились наспех сколоченные сторожевые вышки с навесами, похожими на огромные грибы.
В центре просторного двора возвышались уродливые дощатые подмостки, напоминавшие танцевальную площадку. Рядом — несколько вбитых в землю скамеек, ржавые бачки, ящики, походная кухня и столб с подвешенным куском рельса. Здесь происходила раздача пищи. Заляпанный грязью и посыпанный крупным синеватым гравием двор окружали длинные серые бараки, плотно прижавшиеся друг к другу. Казалось, даже воздух, пропахший гнилью и сыростью, накрепко заперт, здесь в клетку из колючей проволоки.
На фоне тоскливой серости резко выделялись два дома на пригорке за чертой лагеря. Там возвышались особняки лагерного начальства, сложенные из красного кирпича, с большими светлыми окнами и колоннами у входа. Их окружала низкая изгородь, за которой виднелись светло-зелёные аккуратно подстриженные деревца, клумбы с цветами и асфальтовые дорожки. От особняков тянулась к лагерю узкая прямая аллея из невысоких елей, с дорожкой, посыпанной песком. Из открытых окон неслись звуки музыки и незнакомые песни.
Колонну выстроили во дворе и приказали соблюдать тишину и порядок. Измученные ребята стояли, точно приговорённые к смерти, думая, для чего их выстроили.
Даже Жора, всегда ободрявший товарищей своими шутками, сейчас выглядел таким же понурым, как и все остальные. Всю дорогу он берёг вещи товарищей и неизвестной девочки. Он сложил всё в два мешка и, перекинув их через плечо, мужественно нёс трое суток, никому не жалуясь на усталость. Когда становилось невмоготу и ноги подкашивались, он стискивал зубы до боли в висках, но, глядя прямо перед собой, продолжал упорно идти вперёд.
Жора стоял среди ребят, поставив перед собой два мешка и беспокойно оглядывался по сторонам, надеясь увидеть пропавших друзей. Он уже представлял себе, как с гордостью скажет им: «А вещи-то ваши я сберёг! Посмотрите, все целы».
И вдруг он увидел Вову. Тот стоял в первых рядах и внимательно наблюдал за эсэсовцем, вошедшим на подмостки. Высокий тощий эсэсовец в тёмных очках, с холёным, мрачным лицом медленно и важно подымался по ступеням. На голове у него смешно торчала фуражка с высоким околышем, чёрным блестящим козырьком и кокардой с орлом и свастикой. Военный мундир плотно облегал его сухопарую фигуру. Это был комендант лагеря Герман Штейнер.
Заметив Вову, Жора забыл всё на свете. И, когда встретился, наконец, взглядом со своим другом, звонкий выкрик нарушил мёртвую тишину.
— Вовка! — прозвенело на весь лагерь.
Все встрепенулись и повернули головы в сторону Жоры.
— Молшать, русский свинья! — рявкнул комендант.
Все притихли и уставились на Штейнера. Только Вова и Жора не сводили друг с друга радостных глаз,
