Как же одолеть всю длинную дорогу, не умея перебраться через жалкую речушку?
Худо было, что в новых снах молодой человек обыкновенно не помнил своих прежних попыток, вынужден был все начинать сначала, все повторять, покуда, можно догадаться, не менялся в чем-то сам, поступая в итоге неожиданно для себя.
Однажды, наказав себе, как обычно, решительно ринуться в реку, он вместо того вдруг остановился и начале нее вглядываться.
В прозрачной, чуть желтоватой водице под берегом колыхались темные водоросли, белели камешки, затем дно сразу уходило вглубь, во мрак, и там дальше было… Нет, страшнее: не было больше ничего, или… – он так и не сумел этого выразить, но понял, что удерживает его только собственный страх перед этой рекой, страх, быть может, небеспричинный, во всяком случае, застарелый!..
Запись в этом месте делается сбивчивой и довольно бестолковой: поминается какая-то лодка, в ней старик – это он сам, но никакая лодка в переправе не участвовала… Разумеется, лишнее требовать здесь логики, однако весьма похоже, что герою нашему снились иногда одновременно различные сны, сны во сне! Подобное будет описано и позднее. Во всяком случае, старик и лодка – образы, читатель убедится, – достаточно многозначительные, чтобы: не оставить их без упоминания, хотя автор дневника говорит о них вскользь и глухо: он еще не знал всего, что знаем мы…
'Будь что будет, – сказал он себе. – Чего нам бояться, вперед!' Речушка и впрямь сделалась никудышной – узенькой, просто ручьем, и словно бы всегда такой была! Шаги он уж на той стороне, идет песчаною косою.
Он, вспомнил о реке и захотел оглянуться. 'Не оглядывайся!' – закричало вдруг все в нем. 'Пустяки', – подумал он не без самодовольства. Оборотился.
Ямки следов на песке заполнялись водою. Страх, испытанный в детстве, овладел им опять… Оставленный позади берег лежал, облокотясь о бездну, мрачная глубь которой зловеще рдела, словно в ней затонул включенный фотографический фонарь.
Обратный путь, с тоской понял он, заказан ему теперь навеки, и странствовать он должен также вечно.
Зеленые холмы с каждым шагом его отдалялись, покуда не пропали из виду вовсе.
Вокруг простирался заросший бурьяном пустырь.
Солнце, жухлый бурьян, гвалт кузнечиков… Этот сон, ему напоминал закольцованный обрывок видеопленки. Бесполезно было гадать, отчего неодолимо затянулся путь с зеленым холмам, бесполезно его продолжать, не имело смысла поворачивать обратно, там ожидало то же самое – солнце, бурьян, стрекотанье кузнечиков, отсчитывающих столетия!
Законы иной реальности, словно бы иной вселенной, властвовали здесь, и странник каким-то чутьем знал условие: останься он на пустыре до срока – может быть, до мига пробуждения – и ему уж не покинуть пустыря вовеки, оставаться там не просыпаясь, – предполагает он в своих заметках.
Во сне он в это верил безусловно. А наяву? В похвалу здравости его рассудка сообщим, что он не принимал свои, виденья слишком уж всерьез, хотя бывали минуты увлечения… Но, может быть, не меньшую честь его благоразумию делает то, что он не отваживался произвести экспериментальную проверку и до поры позволял себе спастись усталостью: стоило ведь забыть хоть на миг, куда ты идешь и зачем, – и пустырь пропадал, возникали иные картины, иные сцены, среди них одна была ужасна: зовут: на помощь, он – эдаким франтом! – бежит по выщербленным каменным ступенькам вниз, видит стол, оплывающую свечу. Никого в тесном подвале нет, но дверь за спиною захлопывается, он в ловушке! Кажется, это та солгал заклятая дверь!..
Примечательный сон…
Пищи для ученого ума было предовольно, и студент наш подумывал уже о диссертации. Днями пропадал в библиотеке, становясь мало-помалу знатоком гипнологии и психофизиологии. Чтобы ничто не вредило чистоте эксперимента, покончил с курением, отказался от чая и кофе, товарищи, заходившие к нему, случалось, вечерами, выпивали свое пиво теперь без него, что, впрочем, не вредило компании. Он был скрытен, никто не узнал ни о любви его, ни о том, что ежевечерне он, согласно разработанному сценарию, дает себе новое поручение на грядущую ночь.
Но опять повторялось: мелколесье, берег, река, пропадающие с глаз далекие зеленые холмы, солнце, бурьян, гвалт кузнечиков… Какой-то его промах делал всю затею очевидно безнадежной.
Он и не подумал с этим примириться! И как-то, заблудившись сызнова в бескрайней полынной чащобе, не зная, что предпринять, сказал вдруг себе: не трусь, кто-нибудь знает дорогу!
Так и полагалось желать во сне – как бы в сослагательном наклонении, даже мыслью почти не коснувшись желаемого. Странник был собою недоволен: он в сильной степени отдавался во власть самочинно возникавших обстоятельств, – этот вывод сделан не нами…
Однако он остановился и принялся ждать.
Ждать пришлось долго, так долго, что начинало казаться – корни пустил он в пересохшую, потрескавшуюся почву. Прежде от вида пустыря рождалась в нем одна досада, сейчас, в неподвижности, сделавшись частью ландшафта, он ощутил, какое отчаяние пропитывает здесь каждый бесполезный стебелек, каждый ком горькой земли… Словно бы заговорить силилась убогая равнина, и уже сетка трещин на глинистой поверхности представлялась непрочтенной тайнописью, и чудился какой-то немой вопль – мнимый звук приводил в содрогание душу…
Тысячелетия сливались в вечность. И не было ни срока, ни предела.
Тысячелетия сливались в вечность, вечность в единый миг. Низкое черное облако появилось на краю небосклона у самого горизонта, и с той стороны шел пустырем человек. Странник узнал его издали: это отец! – и душа вся рванулась навстречу. Но отец его умер давно, он ошибся:..
Он ошибся – и снова узнал идущего, с содроганием, убеждаясь, что на этот раз ошибки нет: это он сам!..
Здесь самая спутанная, самая темная часть его заметок: многого он не мог припомнить, пробудясь, десятки, если не сотни и более, лиц успели промелькнуть, участвуя в эпизодах, о которых он не сохранил малейшего впечатления, из уцелевших обрывков невозможно составить ничего целого. Похоже, что не было числа тем, кто чуть не сделался его попутчиком, иных он, наконец, приметил – потому ли, что выбрал среди прочих, потому ли, что чаще не встречал.
Попадались ли ему где наяву этот старый провинциальный юрист, этот не окончивший курса медик, этот робкий напыщенный музыкант и прочие, прочие, прочие?.. Насчет одних нельзя сказать определенно, насчет других можно ответить решительным 'нет' Во всяком случае, достоверно известно, что ни с одним из них он никакого знакомства не водил.
Он видел себя едущим с ними в стареньком таксомоторе. Дорога плоха, впереди становятся видны какие-то островерхие сооружения, он выходит из машины: где-то здесь живет
