– Я не помню... Фонарик... Веревка. Я не требовала описи.
– А фотоаппарат? Его поляроид, где он?
– Вроде бы нет, не слышала. Почему вы спрашиваете?
Я усмехнулся. Почему я спрашиваю? Потому что я тоже звонил в посольство Франции, которое предоставило мне опись его вещей. Никакого фотоаппарата не было найдено ни в багаже, ни при погибшем, но ведь он точно был у него!
– Он наверняка делал снимки. По ним мы могли бы очень легко понять, каким путем шел Чезаре. Уж не местные ли жители взяли фотоаппарат, чтобы не оставлять следов съемки? – спросил я у Амани. – Могло такое быть?
– Алексей, – ответила она, – поверьте мне, в Стране догонов может быть все что угодно.
На следующий день мы вместе отправились в Музей искусства народов Востока – встречаться с Оливье Лабессом. Мне казалось целесообразным появиться перед профессором Лабессом в максимально представительном составе, чтобы усилить давление. Я убеждал Амани, что троих ученых уже вполне достаточно для любой экспедиции и что толпа людей нам вовсе ни к чему. Да и для местных жителей, ее соплеменников, ртов-нахлебников меньше. Она же, напротив, была убеждена, что, если мы приедем втроем, нас никто не будет воспринимать всерьез.
Кроме того, по мнению Амани, нам придется проторчать, как минимум, неделю в Бамако, столице Мали, выбивая необходимое правительственное разрешение на проведение полевых исследований в Стране догонов, и солидные профессорские бороды нам в этом деле отнюдь не помешают.
Сделав для себя вывод, что мы оба по возрасту натуральные сопляки для таких важных дел, мы переключились на более интересное занятие: обсуждение вопроса, есть ли борода у Оливье Лабесса. По моим сведениям, любой уважающий себя полевой исследователь обязан иметь бороду. Моему воображению рисовались портреты Миклухо-Маклая, профессора Челленджера из «Затерянного мира» и Робинзона Крузо. Из описания жизни этих корифеев следовало, что борода для них была не только обязательным атрибутом учености или показателем их опыта, но и следствием необходимости, так как бриться на острове Новая Гвинея или в джунглях Амазонии не представляется возможным в силу отстутствия и средств, и стимулов.
Но мне совершенно ясно, что все они отращивали бороду, прежде всего, как колоритный штрих в расчете на свои последующие жизнеописания. Она нужна, чтобы убедить скептиков и внушить им почтение. В бороду они усмехались, когда кто-нибудь сомневался в их подвигах. Она неизбежно седела от их нервного образа жизни. В случае необходимости они свирепо трясли бородой, вызывая панику и уважение туземцев. Наконец, они гладили ее по возвращении во время доклада в Географическом обществе, доказывая подлинность своих необычайных находок собственным внешним видом.
За этой любопытной дискуссией мы прибыли в музей, в кафе которого нас ждал профессор Оливье Лабесс, – и бороды у него не было! Я, таким образом, проспорил Амани тысячу франков КФА, которые пообещал отдать уже в Мали, когда разменяю евро.
Впоследствии выяснилось, что Оливье сбрил свою окладистую бороду за две недели до нашей первой встречи, и я пытался выкрутиться, убеждая Амани, что я имел в виду ситуацию двухнедельной давности, но она посоветовала мне, раз так, вспомнить еще и безбородую юность Лабесса, и деньги мне пришлось отдать.
Профессору Лабессу было на вид около сорока. На его загорелом лице было ровно столько морщин, сколько должно быть у человека, сделавшего научную карьеру не в тиши библиотек, а на раскопках древних городов и в путешествиях по непроходимым местам. Еще у такого человека непременно должен висеть на шее древний серебряный талисман на почерневшей от пота веревке, а всю щеку украшать длинный шрам, память о столкновении с племенем дикарей в глубинах сельвы. Такой герой великолепно подходил бы для приключенческой истории.
Но медальона у Лабесса не было видно из-за того, что под рыжим замшевым пиджаком и небесно- голубой рубашкой он повязал шейный платок, а шрам через всю щеку, очевидно, ему еще предстояло заработать в одной из будущих экспедиций. Хотя даже без этих двух важнейших атрибутов опытного полевого ученого выглядел он весьма внушительно, так как был огромного роста и носил на ногах столь же огромные кожаные сапоги с отворотами.
После того как мы представились и уселись за столом рядом с ним, Оливье заметил, что наше внимание полностью приковано к этим сапогам, и поспешил разрядить атмосферу.
– Я прошу прощения за столь нелепый вид, – забормотал он весьма застенчиво, внимательно глядя куда-то в сторону. – Эти сапоги... Я не всегда... э-э-э...
появляюсь в музее в таком виде. Но сегодня выяснилось, что при исследовании торфяных болот возле Байё мои студенты обнаружили... э-э-э... мумию, и сразу после встречи с вами я отправляюсь именно туда, в Нормандию.
– Мумию? – изумленно поинтересовалась Амани. – В Нормандии египетская мумия?
– Ну, э-э-э... Не совсем египетская... Так, наша, французская. Если быть точнее, германская, скорее всего... Древние германцы очень часто хоронили людей в болотах. Причем заживо. Вот совершит человек ужасное преступление – убьет жреца, к примеру, или христианство примет, – камень ему на шею, руки свяжут – и в болото.
– Концы в воду, – подсказал я машинально.
– Именно, – спокойно согласился Лабесс. – А торф очень хорошо сохраняет субстанцию, мумифицирует, так сказать... Такие мумии относятся к первым векам новой эры, а вот увидите, сохранился человек превосходно, видны даже черты лица, не говоря уже об одежде. В Германии, в Англии и... э-э-э... в Дании такие находки не редкость, все музеи переполнены мумиями. А вот в нашей Галлии это первый такой случай... Видимо, мы имеем дело с наследием франков – германского племени, они селились в Северной Франции с третьего-четвертого веков нашей эры начиная. Вот и еду. Посмотрю, кого они там откопали.
Мы встали из-за стола, чтобы, по предложению Амани, пройтись по музею и поговорить на ходу. Оливье совершенно не знал, куда девать глаза и о чем нас можно спрашивать, а о чем нельзя. Поэтому я взял инициативу на себя:
– Оливье, вы вообще много ездите?
Профессор склонил голову набок:
– Да, вполне, знаете ли... Но последние полгода из Европы не выезжал: много работы над новым проектом. Мы собираемся открыть новый этнологический (этнографический) музей в Лионе, сейчас анализируем те экспонаты, которые я и мои коллеги навезли из Африки во время прошлой экспедиции. Это, так сказать, очень большая работа... Много мусора потому что.
Я еще раз рассказал Оливье, в чем состоит наше предложение, и поподробнее описал наши задачи, после чего с излишним пафосом коснулся научной деятельности Амани Коро, о которой толком, надо сказать, ничего не знал. Но Амани не возражала. Я сообщил, что экспедиция отправится в Мали в конце декабря и важнейшей задачей поездки будет найти убедительные ответы на вопросы о культуре и истории теллемов.
– Теллемы? – живо заинтересовался Лабесс. – Летающие люди? Знаю, знаю. Это, друзья мои, одна из самых больших загадок Африки. И знаете почему?
– Потому что на ее исследования наложено табу, – пожала плечами Амани.
– Именно! Не так уж просто там что-нибудь найти, но ведь и искать не дают! – Оливье развел руками, задев при этом несколько случайных посетителей, отлетевших куда-то в сторону. – Эти проклятые жрецы, этот «хогон хогонов», так сказать... Догоны, – обратился он к Амани Коро, верной дочери этого народа, – это удивительно неприветливые и чрезвычайно подозрительные люди!
– Да? – сардонически скривилась Амани, прежде чем я успел прервать этот неполиткорректный монолог.
– О да! Никогда я не встречал таких идиотов! – с широкой улыбкой и абсолютно беззастенчиво продолжал Оливье. – Боятся всего на свете, а больше всего – своего первосвященника, хогона, который живет где-нибудь там высоко на скале, призывая своих богов, а по ночам бродит по деревне. Европейцев чрезвычайно опасаются и не любят их. Даже улыбку на лице и ту у них вызвать довольно трудно. Отовсюду на вас глядят с неприязнью!
Лицо Амани в тот момент полностью соответствовало данному описанию.
