Ром

будущего отчетного года, не получив никакого дохода, от 9 миллионов франков минимум, что позволит ему рассчитаться со всеми кредиторами в пятилетний срок.

Сообщество провинциальных банков не обращает на это постановление никакого внимания и подает иск: оно и станет первой жертвой заключения под стражу Жана Гальмо, но что в этом за беда?.. Тем хуже для акционеров… а шкуру-то с человека содрать ох как хочется…

Однако доверие тех, кто уже поработал с Жаном Гальмо, было таково, что все пришло к парадоксальной ситуации, описанной в письме одного из самых крупных поставщиков рома из Гваделупы:

«Когда в январе 1922 года мы узнали об освобождении мсье Гальмо, мы обратились к нему, чтобы, как и прежде, передать в его руки продукты нашей колонии… Только ему мы и доверяем. Среди тех дел, которые мы вверили мсье Гальмо и которые из-за невозможности для мсье Гальмо, ввиду мест, где он находился, осуществлять коммерческие операции, должны были быть переданы его бывшим конкурентам на период производственного цикла с конца 1922 по март 1923 (далее следует детальное описание отгрузок, куда было включено 9 550 000 литров рома! (…) Это значит, что мы вверили мсье Гальмо значительную часть произведенного в нашей колонии с наценкой, которая обеспечила ему прибыль от 9 до 10 миллионов франков… Мы надеемся, что акционеры подавших иски банков, узнав когда-нибудь о той парадоксальной ситуации, в которой они оказались, обяжут своих доверителей принять поддержку, которую мы неустанно предлагаем мсье Гальмо, чтобы помочь ему погасить свой пассив…»

Ах вот оно что! Ну нет. Так просто этот номер не пройдет. Жан Гальмо — должник и должен навсегда остаться должником. Государство вдруг предъявляет ему иск на 23 миллиона неуплаченного налога за прибыли, полученные во время войны!

Распятый, пусть он живет распятым на руинах дел своих. Но сперва должен заплатить, заплатить.

И вот он свободен, но загнан. Разгром. Смятение. Служащие разбежались кто куда. Все пошло прахом.

Уже из тюрьмы он подавал прошение синдику по делам о ликвидации предприятий несостоятельных коммерсантов: «…Соблаговолите принять во внимание… что любая попытка с моей стороны спасти предприятие, мешающее мощному консорциуму, могла бы иметь лишь один результат — еще более усугубить мое тяжелое положение…» Его заставили согласиться на продажу своего завода по переработке балаты за 5 % стоимости, а завод по аффинажу золота уступить целиком и полностью на условиях, которых добивался от него Французский золотой трест… Пришлось все распродать за бесценок, на аукционах, станки — по цене старого металлолома, стоявшую в конторах мебель сбыть барышникам…

Ему, оказавшемуся в состоянии такого тщательно организованного разгрома, мог помочь только случай. Ах! Стань он свободным пораньше… Однажды Компания железных дорог Средиземноморья вызвала его в Коммерческий суд Каркассона по поводу принадлежавших ему вагонов, давно простаивавших в железнодорожных депо. «Помню, что в течение 1918 года я покупал вагоны-платформы по цене 1 500 000 франков», — заявляет он. В другой раз мсье Жан Лepa, маклер в Гавре, утверждает, что значительная доля ромовых поставок (порядка 1500 бочонков, что по закупочной стоимости составляет где-то около 2 200 000 франков) остается брошенной в порту, бочонки разгружены как попало и товар частично стал непригоден по причинам продолжительной утечки и слишком жаркого лета… Поскольку Жан Гальмо был под замком, синдик просто не знал, что ему и думать.

«… Да это не только в Гавре, — писал Жан Гальмо, — было так же точно и в Нанте, в Сен — Назере, в Бордо, в Марселе и Дюнкерке, везде необходимо расследовать это… Возможно, мы еще можем надеяться и на другие счастливые случаи, которые понемногу откроют нам наличие товаров и оборудования, тоже размещенного в портах Франции и ее колониях. Следует лишь опасаться, как бы эти действия не произошли слишком поздно, когда эти имеющиеся в наличии товары потеряют всякую цену…»

Едва обретя временную свободу, он по-прежнему верен себе. Пашет без отдыха, даже не имея уже выкованного им самим рабочего инструментария. Его дом повержен, да и сам он беден. У него больше ничего нет. Нет даже депутатского жалованья.

Ибо все это и было сделано, чтобы обезвредить его, ввергнуть в отчаяние. В тюрьме его почту вскрывали. Ему не дозволялось получать даже письма на бланках палаты депутатов и с печатью квестуры… Его депутатское жалованье уходило на оплату содержания в частной клинике доктора Виду: у него отобрали и его, целиком, и это беспрецедентное наложение ареста на выплату (установленное правило таково, что в подобных случаях удерживается лишь пятая часть парламентского жалованья) было произведено во имя тех пресловутых 23 миллионов налога, которые государству вдруг вздумалось истребовать с прибылей военного времени, — требование, ничем не подтвержденное, поскольку основную часть этой суммы составляли те прибыли, которые Жан Гальмо мог бы иметь с «ромового дела», того самого «ромового дела», что в конечном счете обернулось для него чистым убытком в полтора миллиона!

Жану Гальмо так никогда и не удастся получить компенсацию за удержанные суммы или восстановить свое парламентское жалованье, ни целиком, ни сокращенным до четырех пятых.

«Позвольте мне, господин министр, напомнить вам, что, оставив все свое имущество кредиторам и в первую очередь государству, кредитору привилегированному, я лишаюсь всяких средств к существованию. Чтобы не оказаться перед необходимостью сдать мандат, доверенный мне населением, чья верность остается поддержкой моей жизни, мне пришлось согласиться на должность в торговом доме, которая поглощает все мое время и от которой я мог бы освободиться, ради обеспечения необходимости защитить себя и дабы исполнять обязанности согласно моему мандату, лишь получив компенсацию за мое парламентское жалованье.»

Он пишет это 14 мая 1923 года. Можно предположить, что в состоянии крайней безнадежности. Но правду ли он говорит? И если да — то всю ли?

В Перигоре у него мать, и он продолжает каждый месяц посылать ей ренту в триста франков. Этот долг он исполнял всегда, но удастся ли исполнить его в этот месяц? А в следующий?

Он работает, работает вовсю.

В толпе он теперь не похож на всех. Он затравлен и изможден…

И вот наконец — процесс.

Он начался 17 декабря 1923.

Двадцать один месяц ждал этого Жан Гальмо. Двадцать один месяц Жан Гальмо под гнетом тяжких обвинений.

Перед началом процесса случаются два события: сперва, 28 ноября, от своего иска отказывается Сообщество провинциальных банков, а 12 декабря то же самое делает Огюст