Уметь отличать подспудное движение, порожденное личными притязаниями, от движения, порожденного силою принципов, сломить одно и помочь другому — в этом гений и добродетель великих революционеров.
От Дантона не укрылось смущение Марата.
— Гражданин Симурдэн здесь отнюдь не лишний, — сказал он и протянул Симурдэну руку. Потом добавил: — Давайте же, черт побери, объясним суть дела гражданину Симурдэну. Он пришел как нельзя более кстати. Я представляю Гору, Робеспьер представляет Комитет, а Симурдэн представляет Епископат. Пусть он нас и рассудит.
— Что ж, — просто и серьезно ответил Симурдэн. — О чем шла речь?
— О Вандее, — ответил Робеспьер.
— О Вандее? — повторил Симурдэн. И он тут же добавил: — Это серьезная угроза. Если революция погибнет, то погибнет она по вине Вандеи. Вандея страшнее, чем десять Германий. Для того чтобы осталась жива Франция, нужно убить Вандею.
Этими немногими словами Симурдэн завоевал сердце Робеспьера.
Тем не менее Робеспьер осведомился:
— Вы, должно быть, бывший священник?
Робеспьер безошибочно определял по внешнему виду людей, носивших духовный сан. Он замечал в других то, что было скрыто в нем самом.
— Да, гражданин, — ответил Симурдэн.
— Ну и что тут такого? — вскричал Дантон. — Если священник хорош, так уж хорош по-настоящему, не в пример прочим. В годину революции священники переплавляются в граждан, подобно тому как колокола переплавляют в монету и в пушки. Данжу — священник, Дону [170] — священник, Тома Лендэ[171] — эврский епископ. Да вы сами, Робеспьер, сидите в Конвенте рядом с Масье[172], епископом из Бове. Главный викарий Вожуа[173] десятого августа состоял в комитете, руководившем восстанием. Шабо[174] — монах-капуцин. Не кто иной, как преподобный отец Жерль[175], приводил людей к присяге в Зале для игры в мяч[176]; не кто иной, как аббат Одран[177], потребовал, чтобы власть Национального собрания поставили выше власти короля; не кто иной, как аббат Гутт[178], настоял в Законодательном собрании, чтобы с кресел Людовика Шестнадцатого сняли балдахин; не кто иной, как аббат Грегуар[179], поднял вопрос об упразднении королевской власти.
— При поддержке этого шута горохового Колло д’Эрбуа[180], — ядовито заметил Марат. — Оба трудились сообща: священник опрокинул трон, а лицедей столкнул короля.
— Вернемся к Вандее, — предложил Робеспьер.
— В чем же дело? — спросил Симурдэн. — Что там такое случилось? Что она натворила, эта Вандея?
На этот вопрос ответил Робеспьер:
— Дело вот в чем: отныне в Вандее есть вождь. Она становится грозной силой.
— Что же это за вождь, гражданин Робеспьер?
— Это бывший маркиз де Лантенак, который именует себя принцем бретонским.
Симурдэн сделал невольное движение.
— Я знаю Лантенака, — сказал он. — Я был священником в его приходе.
Он подумал с минуту и добавил:
— Прежде чем стать служителем Марса, он был поклонником Венеры.
— Как и Бирон, который не уступал Лозену, — бросил Дантон.
Симурдэн раздумчиво произнес:
— Да, этот Лантенак пожил в свое удовольствие. Сейчас он, должно быть, просто страшен.
— Скажите: ужасен, — подхватил Робеспьер. — Он жжет деревни, приканчивает раненых, убивает пленных, расстреливает женщин.
— Женщин?
— Да, представьте. Вместе со всеми прочими он приказал расстрелять одну женщину — мать троих детей. Что сталось с детьми — неизвестно. Кроме того, он военный. И умеет воевать.
— Умеет, — согласился Симурдэн. — В ганноверскую кампанию солдаты даже сложили поговорку: «Ришелье[181] предполагает, а Лантенак располагает», Лантенак и был тогда настоящим командиром. Спросите-ка о нем у нашего коллеги Дюссо[182].
Робеспьер, погруженный в свои думы, не ответил, потом снова обратился к Симурдэну:
— Так вот, гражданин Симурдэн, этот человек находится сейчас в Вандее.
— И давно?
— Уже три недели.
— Надо объявить его вне закона.
— Объявлен.
— Надо оценить его голову.
— Оценена.
— Надо пообещать за его поимку много денег.
— Обещано.
— И не в ассигнатах.
— Сделано.
— В золоте.
— Сделано.
— Надо его гильотинировать.
— Гильотинируем!
— А кто же?
— Вы!
— Я?
— Да, вы. Комитет общественного спасения направляет вас туда с самыми широкими полномочиями.
— Согласен, — ответил Симурдэн.
Робеспьер был скор в выборе людей, — еще одно ценное качество государственного деятеля. Он вытащил из папки, лежавшей на столе, листок чистой бумаги с отпечатанным вверху штампом: «Французская республика, единая и неделимая. Комитет общественного спасения».
Симурдэн продолжал:
— Да, я согласен. Устрашение против устрашения. Лантенак жесток, — что ж, и я буду жестоким. Объявим этому человеку войну не на жизнь, а на смерть. Я освобожу от него Республику, если на то будет воля божия.
Он помолчал, затем заговорил снова:
— Я — священник, и я верю в бога.
— Бог нынче устарел, — заявил Дантон.
— Я верю в бога, — невозмутимо повторил Симурдэн.
Робеспьер мрачно и одобрительно кивнул головой.
— А к кому меня решено прикомандировать?
— К командиру экспедиционного отряда, направленного против Лантенака, — ответил Робеспьер. — Только предупреждаю вас, он аристократ.
— Ну и что такого? — воскликнул Дантон. — Аристократ! Подумаешь, беда какая. То, что мы сейчас говорили о священниках, применимо и к аристократам. Когда аристократ хорош, он просто превосходен. Дворянство — предрассудок, и с этим предрассудком надо считаться, но не надо его преувеличивать: ни за,
