следуют за головным отрядом. Пусть на каждом шагу подстерегает опасность, зато чего только не насмотришься… Любопытство — одно из проявлений женской храбрости…
Вдруг солдаты маленького передового отряда почувствовали тот знакомый охотнику трепет, который предупреждает его о близости звериного логова. Будто слабое дуновение пронеслось над непроходимым кустарником, и, казалось, что-то шевельнулось в листве. Идущие впереди подали знак остальным.
Когда солдаты посланы в дозор или на разведку, офицерам незачем вмешиваться: то, что должно быть сделано, делается само собой.
В мгновение ока подозрительное место было окружено и замкнуто в кольцо вскинутых ружей: черную глубь чащи взяли на прицел со всех четырех сторон, и солдаты, держа палец на курке, не отрывая глаз от подозрительного куста, ждали лишь команды сержанта.
Но маркитантка отважно заглянула под шатер ветвей, и, когда сержант уже готов был отдать команду «пли!», — раздался ее крик: «Стой!»
Затем, повернувшись к солдатам, она добавила: «Не стреляйте, братцы».
Она нырнула в кусты. Солдаты последовали за ней.
И впрямь там кто-то был.
В самой гуще кустарника на краю круглой ямы, где лесорубы, как в печи, пережигают на уголь старые корневища, в просвете расступившихся ветвей, словно в зеленой горнице, полускрытой, как альков, завесою листвы, сидела на мху женщина; она кормила грудью младенца, а на коленях у нее покоились две белокурые головки спящих детей.
Так вот она засада!
— Что вы здесь делаете? — воскликнула маркитантка.
Женщина подняла голову.
— Вы, видно, с ума сошли, что сюда забрались! — с яростью воскликнула маркитантка. И она добавила: — Еще минута, и вас бы на месте убили!.. — Повернувшись к солдатам, она пояснила: — Это женщина.
— Будто сами не видим! — отозвался кто-то из гренадеров.
А маркитантка все не унималась:
— Пойти вот так в лес, чтобы тебя тут же убили… Надо ведь такую глупость придумать!
Женщина, оцепенев от страха, с изумлением, словно спросонья, глядела на ружья, сабли, штыки, на свирепые физиономии.
Дети проснулись и захныкали.
— Мне есть хочется, — сказал один.
— Мне страшно, — сказал второй.
Лишь младенец продолжал сосать материнскую грудь.
К нему-то и обратилась маркитантка:
— Только ты один у нас молодец.
Мать онемела от ужаса.
— Да не бойтесь вы, — крикнул ей сержант, — мы из батальона «Красный колпак»!
Женщина задрожала всем телом. Она взглянула на сержанта: на этом суровом лице выделялись лишь густые усы, густые брови и пылавшие, как уголья, глаза.
— Бывший батальон «Красный крест», — пояснила маркитантка.
А сержант добавил:
— Ты кто такая, сударыня, будешь?
Женщина, застыв от ужаса, не спускала с него глаз. Она была худенькая, бледная, еще молодая, в жалком рубище; на голову она, как все бретонские крестьянки, накинула огромный капюшон, а на плечи шерстяное одеяло, подвязанное у шеи веревкой. Она даже не прикрыла голую грудь, словно чуждая стыдливости дикарка. На сбитых в кровь ногах не было ни чулок, ни обуви.
— Видать, нищенка, — решил сержант.
В разговор снова вмешалась маркитантка, и хотя ее вопрос прозвучал по-солдатски грубо, в нем чувствовалась женская мягкость:
— Как звать-то?
Женщина, заикаясь, невнятно прошептала в ответ:
— Мишель Флешар.
А маркитантка тем временем ласково гладила шершавой ладонью головку младенца.
— Сколько же нам времени? — спросила она.
Мать не поняла. Маркитантка повторила:
— Я спрашиваю, сколько ему?
— А-а, — ответила мать. — Полтора годика.
— Смотрите, какие мы взрослые! — воскликнула маркитантка. — Стыдно такому сосать. Придется, видно, мне отучать его от груди. Мы ему супу дадим.
Мать немного успокоилась. Двое старших ребятишек, которые тем временем уже успели проснуться, смотрели вокруг с любопытством, забыв о недавнем испуге. Они залюбовались гренадерскими плюмажами.
— Ах, — вздохнула мать, — они совсем изголодались. — И добавила: — Молоко у меня пропало.
— Еды им сейчас дадут, — закричал сержант, — да и тебе тоже. Не о том речь. Ты скажи нам, какие у тебя политические убеждения?
Женщина смотрела на сержанта, ничего не отвечая.
— Ты что, не слышишь, что ли?
Она пробормотала:
— Меня совсем молодой в монастырь отдали, а потом я вышла замуж, я не монахиня. Святые сестры научили меня говорить по-французски. Нашу деревню сожгли. Вот мы и убежали в чем были, я даже башмаков надеть не успела.
— Я тебя спрашиваю, каковы твои политические убеждения?
— Это вы о чем?
— Пойми ты, сейчас много шпионок развелось. А шпионок расстреливают. Ну, отвечай. Ты не цыганка? Где твоя родина?
Женщина глядела на сержанта, будто не понимая его слов.
Сержант повторил:
— Где твоя родина?
— Не знаю, — ответила женщина.
— Как так не знаешь? Не знаешь, откуда ты родом?
— Где родилась? Знаю.
— Ну, так и говори, где родилась.
Женщина ответила:
— На ферме Сискуаньяр в приходе Азэ.
Тут пришла очередь удивляться сержанту. Он на минуту замолк. Потом переспросил:
— Как ты сказала?
— Сискуаньяр.
— Какая же это родина?
— Это мой край.
И женщина, подумав с минуту, сказала:
— Теперь я поняла, сударь. Вы из Франции, а я из Бретани.
— Ну и что?
— Это ведь разные края.
— Но родина-то у нас одна! — закричал сержант.
Женщина упрямо повторила:
— Из Сискуаньяра мы.
— Ну ладно, Сискуаньяр так Сискуаньяр! — подхватил сержант. — Твоя семья оттуда?
— Да.
