Оренбургский платок

С вечора не должны б забыть дорогу.

Может, заблудились?

Ну и блудите!

И давай их продёргивать в подергушках-повертушках[2] . Не надобны нам такие раздушатушки!

– Ах, бывало, вкруг милова
Я, как веточка, вилась.
А теперя, как водичка,
От милова отлилась.

За Лизой чудит Федюня:

– Через Мишу свет не вижу,
Через Петю хлеб не ем.
Через Васю дорогого
С ума спятила совсем.

А Луша:

– Куплю ленту в три аршина,
К балалайке привяжу.
Тебе, милый мой, на память,
А я замуж выхожу.

А Фёкла:

– Треплет, треплет лихорадка,
Треплет милова мово.
Затрепи его сильнее
За измену за ево.

А Маруся:

– Ты не стой у ворот,
Не приваливайся.
За тебя я не пойду,
Не навяливайся.

Не отламывала жали и я своему Лёне.

Как гаркну не на всё ль Жёлтое:

– Невесёлый нынче вечер:
Не пришёл пастух овечий!

А грешила.

Не было вечера, чтоб не пришёл.

Задержится, глядишь, со стадом. А пойди петь про него, а как зачни душа душу звать – вот он уже спешит-идёт, каблучками стёжку жгёт, вот уже на пороге, заносит скорую весёлую ноженьку через порожек и улыбается, улыбается. Да не один, с дружками да с гармошкой.

Всвал покидают девчата в угол спицы, клубки, веретёна! Ой, устали! Погляньте, как устали! Ой, отдыхать!

Задуют лампу да и айдатеньки в проминку по Жёлтому с песнями под гармошку.

Парубки затягивают первой свою наилюбимую.

У Лёни была своя любимая песня. Вот эта... Правда, сам он не пел, всё стеснялся. А вот послушать любил...

– Ветер по полю шумит,
Весь казак в крови лежит
На кургане головой,
Под осокою речной;
Конь ретивый в головах,
А степной орёл в ногах...
«Ах, орёл, орёл степной,
Побратаемся с тобой.
Ты начнёшь меня терзать
И глаза мои клевать!
Дай же знать про это ей,
Старой матери моей.
Чуть начнёт она пытать,
Знай о чём ей отвечать.
Ты скажи, что вражий хан
Полонил меня в свой стан,
Что меня он отличил
И могилой наградил.
С сыном ей уже не жить
И волос ему не мыть.
Их обмоет ливень гроз,
Выжмет досуха мороз,
И расчешет их бурьян,
И раскудрит ураган.
Ты не жди его домой,
Зачерпни песку рукой
Да посей, да поджидай,
Да слезами поливай,
И когда посев взойдёт,
Сын на родину придёт!»

Побрались за руки. Невспех идём себе, идём...

Кто поёт, кто подпевает. А кто и пенье милованьем слади?т...

Не беда, какая парочка споткнётся, приотстанет.

Через минуту-две нагоняют. Рады-радёшеньки, сияют.

Поцелуй нашли!

А у меня с робким Лёней – ну тишкину мать! – ни находок, ни разговору. А так... Одни междометия... горькия...

А каюсь...

В корявой башке моей всё свербела сладкая теплиночка:

«Миленький мой Лёнька,
Мой хороший Лёнька,
Ты за талию меня
Потихоньку тронь-ка!»

Да куда!

Мысли мои он читать не мог и на самом близком отстоянии. А по части троганий и вовсе не отважистый был. Крепче всего выходило у него багровое молчание. По лицу вижу, край зудится что сказать, да рта открыть смелости Боженька не подал...

А и то ладно. А и то сердцу отрада...

Погуляем с часочек, там и снова делу честь.

5

Изнизал бы тебя на ожерелье

да носил бы по воскресеньям.

Стоял теплый май.

Цвели ромашишки.

Из села Крюковки – это такая дальняя даль, где-то на Волге, под Нижним, – наехали мастеровые строить нам станцию.

Был там один дружливый гулебщик с гармошкой. Исподлобья всё постреливал. А наведу на него смешливый свой глаз – тут же отвернётся.

Поначалу отворачивался, отворачивался. Потом и перестань.

Подступается, шантан тя забери, с объяснением.

– Говорю я, Нюра, прямо... Человек я простой...

– Что простой, вижу. Узоров на тебе нету.

– Знаешь, Нюра, как ты мне по сердцу...

– Кыш, божий пух! – смеюсь. – Кыш от меня!

– Чать, посадил бы в пазуху да и снёс бы в Крюковку...

– Ой, разве? Чирей тебе на язык за таковецкие слова!

– Да-а... Такая к тебе большая симпатия. Не передам словами...

– А чем же ты передашь-то? Гармонией?

– Нет. И гармонией не могу. – Осклабился, только зубы белеют.

– Тем лучше. Ничего не надо передавать. У меня и без тебя есть парень!

А он, водолаз, напрямки своё ломит:

– Ну и что ж, что парень. Он парень, и я парень.

Заложил Михаил начало.

Стал наведываться на посиделки.

Играл на гармошке трепака, казачка. Плясали как! Будто душу тут всю оставили...

Сормача играл...

Играл всё старые танцы.

А мы знай танцевали. Хорошо танцевали. Не то что ноне трясогузки трясутся да ногой ногу чешут.

Как ни увивался, не посидела я и разу рядком с нижегородской оглоблей. Так я его звала, хоть был он невысок.

Построили крюковские нам новую станцию.