Судя по выступлениям, профессора Кребса и врачей-онкологов удовлетворяют нынешние методы лечения. Я не могу с этим согласиться. Буду углаживать свой метод. Перед трудностями я не имею права падать. Я такой же слуга народа, как и все врачи... Недостатком заседания... Да, вот шарлатанство... Товарищ Кребс тут всё про шарлатанство шумел. А как назвать его?... Это не шарлатанство, а разбой какой-то... Тут он выворотил, что излечённые мои больные вовсе никогда и не болели раком. Поясню... Диагнозы я не устанавливала, это делали ведущие онкологи от Москвы до Борска. Как видите, вовсе нешарлатаны ставят диагнозы... Повторяю... Я пользовалась уже готовыми диагнозами, в том числе и самого господина Кребса. То он слал мне страдалицу со своим диагнозом, я лечила. Он снова смотрел её, писал заключение, что такая-то излечена, а тут я слышу – не было у меня раковушек. А кого же он ко мне слал? А кого я выхаживала? Что за чехарда! Почему он вдруг изменил своё поведение и стал противодействовать? Почему это он так ретиво взял крен на сто восемьдесят градусов? Я не люблю ходить вокруг да около... Я как есть... Я скажу...
Ещё когда мы с ним поступали в мединститут, он к пущей важности вызубрил в упор[44] семь латинских изречений. И потом всю жизнь щеголял ими,
Кребс заставил себя засмеяться.
Но сработал грубовато, нечисто.
Смеялся он с явно видимой натугой.
– Таисия Викторовна, – сказал он, отсмеявшись, – я бы посоветовал вам поучиться вести себя в приличном обществе, а то ведь за ваши фэнтези можно очутиться и в суде.
– А хоть сейчас! – с твёрдым спокойствием ответила Таисия Викторовна. – Видали, фантазия! Грубейшим недостатком этого нашего собрания я считаю отсутствие демонстрации излечённых. Неужели можно поверить, что отменили её только из-за нехватки времени? Да давайте вот сейчас начнём демонстрацию и сразу откроется, кто шарлатан и мамона.
– Никакой демонстрации! – пискляво вскрикнул Кребс. Истёртые нервы начинали его подводить. – Никакой!
– А почему эт никакоечкой?! – вдруг грянуло от входа. – Почему никакоечкой? Да уши заповянут слухать вашу глумёжную вздорицу! Унизить тако какого человека и – ша?! Иэх! Язык не картошка, не мнётся, а меля, что хоча!
От двери гулко по проходу, глянцевито рассекавшему зал надвое, шла Маша-татарочка, шла к сцене. После нескольких торопливых шагов её сорвало на рысь. Дёргая-взмахивая выставленными локтями, точно обрубленными, оголёнными от перьев крылами, ладилась она на бегу развязать крутой платошный узел под низом лица.
Узел не поддавался. Тогда она выдернула из платка голову, как лошадь из хомута, шваркнула так и не развязанную серую тёплую пуховку в сторону.
В следующий миг, дёрнувшись вперёд, стряхнула с плеч состарившуюся вместе с нею вельветовую заношенную плюшку.
Зал ожил, заворочался.
В разведку потянулись с мест голоса:
– Штой-то горячо бабоньке...
– Разбрасывает амуницию...
– Сдвинута по фазе...
– Похоже на хулиганство...
– Щас расстегнёт глотку!
У ступенек, ведущих на сцену, Маша вкопанно стала, потом повернулась к залу лицом.
Руки её тряслись под подбородком. Её подпекало расстегнуть кофту, но пальцы, в овражках трещин от чёрной работы, не слушались, вдесятером суматошно толклись возле одной верхней пуговки и никак не могли впихнуть её в петельку.
Потеряв всякое терпение, перебежали пальцы на ворот – только брызнули пуговицы белым звонким дождём.
Чуже, плетьми, упали руки к бокам.
Разорванная кофта, хрустко выворачиваясь, с шипом наползла, прикрыла собой верх юбки, схваченной бельевой бечёвкой.
Притих, насторожился зал. И все а! – уши топориками.
– Хулиганство полное! – холодно констатировала Желтоглазова.
– И как не стыдно! – преданно и спешно поднёс ей поддержку кто-то из кребс- крабиков.
– А чего стыдно? Мы не на светском балу... Если это и хулиганство, так плановое. У нас предусматривалась же демонстрация излечённых больных!
– Если это демонстрация, так недолечённых психов!
Оглохнув от горя, Маша не слышала ядовитых реплик.
– Люди! – сказала она. – Вы все врачи, и голая баба разь вам кому в чуду? А вот мне в дичь... Я хочу спросить, что у вас здеся? Цирк шапито?... Что молчите рыбами, когда пустобрешливой Кребс колоколит чего издря? Иль в вас зрение потухло, иль в вас души умерли? У вас же на глазах под пяткой топчут, губют, трут в муку какого человека! А вы, холоднокровые, позастегнули рты на замочки? Чего рты позажали-то? Иля уж воистинку: не я засыпал, не моё мелется? Ох люди! Ох горькие! Ума не дам... Да еслив у меня не было той проклятущей заразы, на что ж было обдирать меня, как зайца?
Маша подняла руки к тем местам, где должны были бы быть груди, и только тут все увидели, что грудей там не было.
– Кребс склал диагноз ваш. Грицианов, хирург, понятно, резал... чекрыжил... Если ничо не было, зачем жа отсекли грудя? Зараде какого смешного интереса? Они, – ткнула в Кребса и Грицианова, – не барского десятка, нехай слухают... Они испоганили мне весь верх. Выхватили и весь низ... Вымахнули всё женское хозяйство... Грицианов потрошил, как курку... И года ещё стары не прибыли, а я уже от бабьей от радости отсажена. Ну хорошо, что ещё до войны народила всех своих. Ну хорошо, что мужа накрыла военная лихость, не вернула с фронта. А то что мне делай? Да и... На словах не обскажешь... Выписали, как вы говорите, в тяжёлом, в носилочном состоянии. Выписали помирать. Я б тутеньки уже не тренькала язычком... Э-э!.. Ещё б когда совсем упала, да спасибушко, – Маша трижды поклонилась Таисии Викторовне до полу, – да спасибушко великой нашей страдалице Таись Викторне. Подпёрла борцом, не дала упасть. А тепере ей ишшо и выговорешник? За то, что выдернула с того света?
Маша зябко поёжилась и, рдея, надвинула кофтёнку снова на плечи. Держа её за края на груди, умаянно потащилась по ступенькам на сцену.
– Раз у нас демонстрация, – сказала со сцены Кребсу, – вот и скажи, профессор хороший, что было и что стало... Посмотри и скажи миру, что у меня сейчас посля борца?
Маша взялась за кончик бечёвки, коротко свисал из узла.
– Что вы! Только не это! – горячечно зашептал Грицианов, подскакивая к ней на пальчиках. – На сцене раздеваться!
– Так вы ж нас звали сюда напоказ? Или на что? Законфузился, шайтан его забери! На операции резал, как барашку, а тут законфузился!
