– Тот-то! Кончай, подружа, косить сено дугой. Ты этому инкубаторскому кискахвату дай расчёт в полном количестве и присматривайся, подделывайся к Тимоше. Затуши спор. Подлейся первая. Извинись за насмешку на вечеринке. Будь хоть ты одна умная изо всей группы! Чему быть, то останется...
Лариса молчит. Опустила голову, думает.
Бабушке понравилось, что Лариса не стала возражать против Тимоши, и уже ласково, снисходительно трогает внучку за локоть.
– Ну что так жестоко задумалась? Смотри, а то лошадь в рот заедет, а ты и не заметишь...
– Баб! А как вы сходились с дедушкой?
– И-и, куда её повело... Тут не помнишь, что было час назад. А то... Умяли сивку крутые горы, умяли... К могиле поджали...
– Ну-у... – капризно гудит Лариса.
– Хоть ну, хоть тпру – ни с места... Помню, из сна он ко мне пришёл...
Лариса остановила дыхание. Такая диковина наяву?
И она, отложив ложку, стала щипцами вытягивать из бабушки слово за словом.
24
И началось всё это ещё на втором курсе института. С деньгами было плохо. Стала после занятий Таёжка подрабатывать медсестрой в больнице. (До института она кончила медицинский техникум.) И попала она к Закавырцеву. Наскочил огонь на лёд!
Таёжка была всегда на кругу, всегда на виду. Моторная, красивая, ласковая, в ней жил какой-то магнит добра, к ней тянуло людей.
Влюбчивые настырики – эти без масла влезут в глаза, – не зная, как завязать с нею знакомство потесней, слонялись за нею по пятам из палаты в палату и канючили добавки. Один выпрашивал лишних таблеток, второй – «сверхплановый стопарик» какой-нибудь гадкой микстуры, которую при других сёстрах норовил плеснуть за окно, третий, постарше, навяливался со своим:
– Ох, мой Бог! Болит мой бок девятый год, не знаю, которо место... Сестричка, маяточка, потри спинку...
– Но у вас нет этого в назначении, – весело отбивалась она.
– Жди, врачун назнача! Ты уж от себе, радостёнка, назначь. Уважь болезного...
– Нет, – мягко возражала Таёжка. – Без врача не могу.
За всяким разрешением на
Ей нравились блондины. Он был блондин. Высокий, стройный. У него рано умерла мать. Мачеха не любила его: он был похож на свою мать. Ему шёл двадцать девятый, ей семнадцатый. Вечно одинокий, молчаливый, угрюмый, он виделся ей несчастным старчиком. Ей жалко было его.
То и знай она бегала к нему за
Он полюбил её, но не знал, как это сказать. Любил и молчал.
Она видела, что он любил и не решался открыться. «Вот божья коровка... Ну да такого тихонюшку и куры загребут!.. Если он мой, надо брать живьём».
Ей вспомнился бабушкин обычай. Кто приснится под Новый год, тот тебе и верный жених.
Ложась спать в новогоднюю ночь, Таёжка пихнула ключи под подушку.
Попросила:
«Приснись, жених, невесте...»
... Вошла Таёжка в вестибюль больницы, видит: наверху, на лестничной площадке, стоит в чёрном костюме её Николайчик.
Хотела она что-то ему сказать, и тут сон разломился.
До рассвета было далеко, но она так и не сомкнула глаз. Лежала и вслушивалась в себя. «Он мой жених... он мой...»
Её чувства как-то враз определились, она твердовато сказала себе:
«От судьбы не уйдёшь. Надо плотненько брать судьбу в свои хрупкие ручки...»
Утром она бежала по вестибюлю на смену. Обычно она работала во вторую смену. А тут праздник, народ гуляет, занятий с утра нет и её пихнули в утреннюю смену.
На той на самой площадке нагнала Николая Александровича.
– С Новым годом, живулька! – поклонился ей Николай Александрович.
– С новым счастьем! – светло ответила Таёжка и торопливо пошла рядом. Бегом пересказала куцый сон и дуря, наудачу подбавила: – А во сне вы были точней.
Николай Александрович смутился.
– Что такое?
– На этом на самом месте, где мы сейчас сошлись, на этой лестничной площадке, вы ещё мне сказали: здравствуй, берегиня! Так в старину звали жён.
– Да-а, во снах я орёл, воду не переливаю... И что я ещё сказал тебе, рекордная девушка?[70]
– Кажется, н-ничего...
– И правильно. Сколько можно лясалки точить?
Неожиданно, рывком он наклонился и поцеловал её...
Вскоре они поженились.
Хотели сойтись по-тихому, без свадьбы. Такая собачья сбежка не во нрав легла даже его мачехе. Устроила громкий чих-пых. Пришлось сыграть хоть негромкую свадьбишку.
Как-то, уже нажив дочку, заспорили молодые, кто первый влюбился.
– Я первая! – сказала Таёжка. – Моё чувство тебе на расстоянии передалось.
– Нет, – сказал Николай. – Я раньше. Когда парубки в больнице крутились возле тебя, я переживал. Чего надо от девчушки? Переживал и боялся тебя такой дикошарой. Ты всё на людях... На спевках, на танцах... Всегда в кругу. Меня ж всегда жало к стеночке. Ни петь, ни танцевать не умею. Непоказательный покоритель. И вообще, крепкая любовь приходит при близком знакомстве.
– Выходит, ты не любил? Сначала?
– Чувство было, но закрепло потом.
– Обидно... Я вся влюбленная, а ты – любовь только при общении...
С работы он встречал её каждый день.
Здоровье у него было нежное, не всегда бодрое, боялся он холодов и запрещал ей выносить детей на мороз.
– Хорошо! Хорошо! – торопливо соглашалась она, провожая его в
Вечером он спрашивал:
– Ну, носила?
– Конечно же!
– Эх, грела кура яйца – ума не нажила!
А потом сам прихваливал её, что не слушала его во всём. Ребятёжь-то выросла на морозе прочная, звонкая. Ведь Таёжка не только гуляла по холоду с детьми, они у неё ещё и спали в тулупчиках на улице под окном в колясках, спали в сорокаградусные морозы. А вот этого муж никогда так и не узнал.
Вместе с детьми рос новый Николай.
