добросовестно, что наш двор стал похож на птичий базар. Выполняя решение домового комитета, я весь выходной день гонялся за пухом, чем доставил огромное удовольствие дворовым мальчишкам. Думаю, что ни один эстрадный конферансье за всю свою долгую творческую жизнь не удостаивался такого дружного, искреннего свиста.
После этого случая я робко намекнул жене, что пса, может быть, следует выкинуть в окно. Я сказал, что эта на первый взгляд крутая воспитательная мера благотворно скажется на характере нашей собаки. В ответ жена назвала меня словом, которое убедило меня, что достичь соглашения невозможно. Тогда я решил поступить с Кексом более гуманно. Я заманил пса в такси и, скармливая ему кусочки ветчины, беспрепятственно отвез километров за десять. Здесь я открыл дверцу и хорошим пинком придал Кексу такое ускорение, что, по моим расчетам, он должен был превратиться в искусственный спутник Земли. Затем я попросил шофера показать все, на что способна его машина.
Это были великолепные мгновения. На радостях я зашел в ресторан и хорошенько отобедал в знак освобождения от этой кошмарной собаки. Моя душа ликовала и пела, мне казалось, что даже булыжники на мостовой подпрыгивают от радости. Смущала только жена. Как смотреть ей в глаза? Что выдумать?
Кекса я увидел, когда подходил к нашему подъезду. Он подбегал такой грязный, словно его целый день окунали в болото. Добредя до каменного изваяния, в которое я превратился, Кекс посмотрел на меня с непередаваемым чувством превосходства, отряхнулся, залепив меня грязью, и, фыркнув, побрел домой.
С тех пор мы живем вместе. Теперь-то я знаю, что от этого пса мне, наверное, никогда не избавиться. Единственное, что меня утешает, так это сознание того, что собака — лучший друг человека. Если вы мне завидуете, могу устроить вам щенка, сына Кекса.
ВОСКРЕСШАЯ ТРАДИЦИЯ
Если кожа на лице покрывается беспорядочной сеткой морщин; если шевелюра, редея, отступает под натиском аванпостов надвигающейся лысины; если утром вместо бодрой зарядки производится массаж ноющей поясницы; если живот в своем неудержимом росте раздвигает узкие рамки брюк, заставляя менять ремень на подтяжки, — это значит, что мужчине исполнилось или скоро исполнится пятьдесят лет.
Эти приметы как нельзя лучше подходили Василию Ивановичу Гамову, управляющему строительным трестом. Недавно ему пошел шестой десяток, и никогда Василий Иванович не ставил на исходящей бумаге печать столь же ясную, какую годы оставили на его лице и фигуре.
Прежде чем начать рассказ, необходимо сообщить, что у Василия Ивановича, как это и положено всякому уважающему человечество мужчине, была семья. Лет тридцать назад молодой десятник-строитель Вася Гамов сумел доказать счетоводу Наташе Вихровой, что его любовь к ней ни с чем не сравнима. Правда, Петя Соловьев доказывал то же самое, но делал это без должного пафоса, и через некоторое время на вопрос, как ее фамилия, Наташа, почти никогда не ошибаясь, отвечала: «Гамова».
Несмотря на то что через год-два Василий Иванович уже без труда подбирал сравнения для своей любви к молодой жене, семейный союз оказался счастливым. По мере роста супружеского стажа росла семья, и к описываемому времени она включала в себя двоих сыновей, поразительно напоминавших десятника Васю Гамова, и младшую двадцатилетнюю дочь, как две капли воды похожую на счетовода Наташу Вихрову.
Когда дочь родилась, Наталье Петровне было тридцать лет. Следовательно, теперь ей… Пощадим, однако, женское самолюбие и не будем подводить итог. Скажем только, что она моложе мужа на несколько месяцев, и эти месяцы, столь значительные при сравнении младенцев, не помогут определить разницу в возрасте пожилых людей.
Тридцать лет, среди которых было немало бурных, прошлись по Наталье Петровне своими равнодушными граблями. Она осталась милой, веселой и симпатичной, но морщины, седые волосы и другие попутчики бегущего куда-то времени лучше всякого метрического свидетельства говорили о том, что Наталье Петровне… скажем прямо, пятьдесят лет.
Дело началось с того, что Галина Войкова, техник производственного отдела, была вызвана к управляющему.
— Что это такое, товарищ Войкова? — Василий Иванович ткнул пальцем в лежащую перед ним сводку.
— Это цифра, Василий Иванович, цифра два, — разъяснила Галина, пожимая плечами.
— Благодарю вас. Эта цифра довольно точно определяет, какую оценку вам нужно поставить за вашу работу. О чем вы думаете в рабочее время?
Здесь Василий Иванович взглянул на Галину и встретился с глазами такой поразительной голубизны, что у него перехватило дух. Он раньше никогда не замечал, что у Войковой такие красивые глаза. Да и вся она, смущенная, растерянная, была очень хороша.
— Гм… ладно, идите. И смотрите, не делайте более ошибок… Галина.
С этого началось.
Утром следующего дня Наталья Петровна была поражена: Василий Иванович делал зарядку. Он, громко сопя, размахивал руками, нагибался, с трудом доставая пальцами до колен, и приседал, вставая с таким трудом, словно на плечах у него было пианино.
— С твоим сердцем! — ахнула Наталья Петровна. — Немедленно перестань!
Василий Иванович отдышался и вместо ответа запел прокуренным баритоном:
— «Чтобы тело и душа были молоды, были молоды…»
Наталья Петровна смеялась и разводила руками.
Отныне Василий Иванович приходил на службу за десять минут до начала работы. Зайдя в кабинет, он быстро снимал пальто и опасливо, как растревоженный школьник, стыдившийся первого чувства, чуть-чуть раздвигал шторы. И когда проходила Галина, сердце у него билось, как когда-то при виде Наташи. Правда, тогда оно стучало мощно и ритмично, а теперь — лихорадочно, иногда с мучительными спазмами, как мотор в старом, заслуженном «газике».
В тресте заметили, что Василий Иванович подобрел. Раньше, бывало, когда управляющий выступал на собрании, провинившиеся знали, что сейчас они будут подвергнуты бичеванию, клеймению и сожжению на медленном огне.
Теперь все изменилось. Будто на бушующие волны вылили бочку тюленьего жира. Перестала при звуке голоса Василия Ивановича качаться люстра, из глаз исчез зловещий отблеск начищенной стали, а виновники «пропесочивались» теперь столь мягко, будто крупнозернистый песок превратился в бархатный крем.
Но причины никто не знал. Василий Иванович тщательно замуровал в своей душе это внезапно вспыхнувшее чувство, и единственный человек, посвященный в его любовные томления, был Василий Иванович. Но не пятидесятилетний Василий Иванович, образцовый семьянин, обладатель округлого живота, ишиаса и ревматизма, а какой-то совсем другой. И хотя он сидел внутри настоящего Василия Ивановича, он был значительно моложе, смелее и эгоистичнее, этот двойник. По малейшему поводу он вступал в спор с Василием Ивановичем и доказывал, что именно он-то и является настоящим.
