сильно помяли ребра… И вдруг те, кто успел проскочить к лифтам, рванули обратно, а за ними — клубы дыма, да такого омерзительного…
— Мы уже думали, что за дымом пойдёт огонь, — продолжил Аничкин, — но, к счастью, ошиблись. Потом, когда в институте выступал Чепурин, мы узнали, что в аэродинамической трубе, каковую представляет собой высотка, дым распространяется вертикально со скоростью восемь метров секунду, огню не так просто его догнать. Но тогда нас не столько интересовал механизм распространения дыма, сколько его количество и поразительно гнусный запах. Именно тогда, когда вместе с толпой, рванувшейся обратно, в зал хлынул дым, и началось светопреставление. По какому-то свойству памяти запечатлелись совершенно ненужные и несущественные детали, которые, однако, производили впечатление, да ещё какое! Так, напротив меня вдруг завизжала дама, фамилии которой я вам не назову, поскольку она является членом учевого совета..
— …и единственной в нем дамой, — уточнил Сергей Антоныч. — Плохи твои дела, Аничкин, проболтался, черВЫЙ шар от Беркутовой обеспечен.
— Предусмотрено, — отпарировал Аничкин. — Если Ольга и напечатает свой опус, то после моей защиты!.. Этот визг мощностью в один миллион децибелов, заразительный, как кухонная склока, был подхвачен другими слабонервными особами, а грохот стульев и падающей посуды, крики и ругань, стоны пострадавших да ещё напавший на всех кашель, будто мы одновременно подхватили коклюш, да ещё слезы из глаз от едкого дыма — все это создавало такое впечатление, будто мир взбесился и идёт ко всем чертям и нет такой силы, которая вернула бы его в прежнее состояние… Такая сила нашлась, но об этом чуть позже, сначала ещё об одной незначительной детали. Во время этого бедлама я, неспособный ещё к активным действиям, с растущим интересом и сочувствием наблюдал за попытками одного официанта удержать на вытянутых руках загруженный снедью поднос. Мне почему-то казалось, что этот парень чувствует себя не совсем уютно. Стоя на одной ноге (другую ему, видимо, отдавили), он то взывал к совести клиентов, которые носились вокруг него, как ракеты, то осыпал их проклятьями; его лицо, как должна написать Ольга, было искажено страданием и мукой невыразимой, он знал, что обречён, что рано или поздно его снесут, но профессиональная гордость заставляла держаться до конца. Когда я встал, чтобы ему помочь, меня пребольно толкнули в спину, я полетел, боднул его головой в живот, и бедняга, подломившись, тут же рухнул вместе со своим подносом.
— Так это был ты? — под общий смех угрожающе воскликнул Вадим Петрович. — Попался, голубчик! Тоня, — обратился он к официантке, — припиши этому клиенту за изничтоженные порционные блюда тридцатку. Вот тебе и «незначительная деталь»!
— А вы изменились в лучшую сторону, — польстил Аничкин. — Я имею в виду ваш лексикон. Когда я вас боднул, вы поименовали меня не голубчиком, а… — Аничкин пощёлкал пальцами, — нет, в присутствии дам… Однако весьма рад с вами познакомиться и спасибо за предупреждение: теперь я ни за какие коврижки не назову человека, который нанёс ресторану куда большие убытки! Но это потом, не буду отвлекаться. Обращая внимание на незначительные детали… гм, прошу прощения, Вадим Петрович! — я в дыму и суматохе не заметил самого главного: третья, наиболее уважаемая группа, о которой я имел честь говорить, уже начала действовать, а возглавил её не кто-нибудь, в лично Арбуз. У нашего Арбуза, к слову сказано, такой бас, что на его фоне даже баритон профессора Подрядухина кажется детской пищалкой… Я не обидел вас, Сергей Антоныч?
— Сказано нагловато, но, в общем, справедливо, — признал Сергей Антоныч. — Валяй дальше.
— И этот бас гремел: «Прочь от дверей! Саша, Толя, Илья — заслон! Эй, официанты, живы? Тащите сюда тряпьё, полотенца! Аня, собери салфетки со столов!»
— Я забыл сказать, что к этому времени вполне обрёл способность соображать. Под руководством Анны Алексеевны я собрал со столов дюжину салфеток и побежал к дверям — затыкать щели. По дороге меня толкали и сбивали с ног, кто-то заехал локтем в лицо, но я преодолел полосу препятствий и вручил салфетки Арбузу. А он был хорош! На нем был парадный, увешанный орденами китель, облитый соусом и заляпанный шпротами, а худое, высеченное из гранита лицо Арбуза украсила багровая шишка размером с куриное яйцо. Но в Арбузе проснулся командир бригады морской пехоты, глаза сверкали, бас гремел — отличнейший парень наш Арбуз! «Саша, Толя, — приказал он, — быстренько к лифтам, проверьте, не остался ли кто!»
Около Арбуза уже стояли несколько наших ребят, из тех, кто двигает вперёд науку на овощных базах, да ещё Гриша Косичкин из ансамбля со своими париями. Лёгок на помине! Гриша, ты какое задание получил?
— Спуститься по винтовой лестнице, разведать и доложить, — ответил Гриша.
— Анна Алексеевна взяла у официантов полотенца, — продолжил Аничкин, — смочила их нарзаном, обмотала нам головы и мы пошли к лифтам. Двери за нами, конечно, закрыли, а лифтовой холл задымлён и мы с Сашей поползли на четвереньках, внизу дыма все-таки поменьше. Все равно наглоталась, но обнаружили и втащили в зал Семена Петровича Козодоева из нашего отдела кадров, потом Арбуз снова послал нас искать, но больше никого не нашли. Хороший человек Семён Петрович, отзывчивый: когда его откачали, он нас с Сашей со слезами обнимал, век обещался не забыть, но уже через пару месяцев с его глазами что-то случилось и он перестал нас замечать.
— Клевещешь на хорошего человека, — возразил Ковальчук. — А кто тебя представил к выговору за два опоздания на работу? А кто пять лет подряд устраивает нам по блату отпуск в марте?
— Руку, ребята! — засмеялся Гриша. — На 20-м мы вытащили из кассы и внесли наверх очумевшую от дыма кассиршу, Раису Федоровну. Так она, когда отдышалась, хватилась за сумку, пересчитала деньга и завопила, что её наказали на полсотни, потом снова пересчитала и снова вопила, на этот раз четвертной не хватало. Ваш директор даже затрясся, вынул бумажник и сунул ей четвертную, только чтоб заткнулась… А на 19-й мы не прошли, повара на кухню не пустили, двери наглухо закрыли — дыма боялись.
Когда мы второй раз вернулись из лифтового холла, — припомнил Аничкин,
— Арбуз приказал задраить двери, но только мы это сделали, как вот из-за этой самой деревянной решётки, вот этой, что у дверей, повалил такой густой дым…
— Вентиляция там, — подсказал Вадим Петрович, — не отключили. И кондиционер тоже.
— И в эту довольно скверную минуту, — сказал Аничкин, — когда крики, кашель, грохот мебели и падающей посуды слились в невыносимый для нервной системы гул, одному человеку пришла в голову простая, но в то же время гениальная мысль. Учитывая, Вадим Петрович, тридцатку, которую вы на меня навесили, я назову этого человека Иксом. Видите эти пятиметровые стекла? По мудрому замыслу архитектора… морду бы ему набить за эту мудрость! — они наглухо закреплены в алюминиевые рамы. То есть тогда были закреплены, теперь здесь сделаны фрамуги, можно приоткрыть… Свою гениальную мысль Икс сформулировал в виде короткого афоризма: «Если окно не открывается, его можно и нужно выбить!» Икс отнюдь не был Геркулесом, к тому же он был был и едва ли не растоптан толпой, но беззаветная любовь к кислороду утроила его силы: он схватил тяжёлый стул, метнул его вот в это, — Аничкин указал пальцем, — стекло, оно с треском разлетелось и в зал хлынул свежий морозный воздух… Спустя две-три недели директор ресторана предпринимал колоссальные усилия, чтобы разыскать Икса, сердечно его поблагодарить и вручить счёт, рублей, кажется, на восемьсот — чрезмерный и несправедливый счёт, ибо Икс вышиб всего лишь одно стекло, остальные сокрушила в одну минуту восхищённая его подвигом публика. Но Икс, будучи от природы человеком смышлёным, скромным и чуждым рекламы, на отчаянные
