тщательно следит, чтобы мы не натёрли себе мозоли. Но ты не подумай, что у нас нет трудностей. Иной раз доходит до того, что нам не подают в постель завтрак!
— Да ну? — изумился Виктор. — И в отхожее место небось на руках не носят?
— Сказать правду?
— Говори, чего там, всё равно расстроил.
— Не носят, — вздохнул старший сержант. — Ладно, кончай трёп, я за делом пришёл. Один мой гаврик шарапнул французские духи и выплеснул себе на рыло — теперь от него за версту разит. Отчислил ко всем чертям за глупость. Пойдёшь ко мне помощником?
— Ш-ш-ш! — Виктор отчаянно заморгал глазами, но было уже поздно: лежавший невдалеке на траве Чайкин-старший поднял голову.
— А ну, шагай отсюда, — с тихой угрозой проворчал он. — Тоже мне змей-искуситель нашёлся.
— Папе Чайкину — физкультпривет! — вежливо поклонился старший сержант. — Как наше драгоценное здоровьице? Головку не напекло? Что пишет из далёкого тыла уважаемая мадам Чайкина?
— Заворачивай оглобли, пока цел, — берясь за ремень, угрюмо посоветовал писарь. — Молокосос!
— Ай-ай-ай! — под общий смех старший сержант поцокал языком. — Все-таки напекло головку. Мерещится же такое — оглобли, молоко, родная деревня, сенокос… (Чайкин-старший начал решительно расстёгивать ремень.) Ухожу, папочка, ухожу. Не забудьте написать мадам, что после войны я приеду погостить на месяц-другой в вашу прекрасную семью. Но с одним условием — пироги!
Пока шла эта словесная дуэль, я не отрывал глаз, ел, пожирал взглядом старшего сержанта, и с каждой секундой все знакомее становилось его лицо, жесты, ловкая фигура. Кровь бросилась мне в голову. Защёлкал автомат памяти, и время понеслось назад… Товарный поезд, Федька, Гришка и Ленька… Мы барахтаемся, связанные одной верёвкой, а над нами стоит он, с голубыми навыкате глазами и русым чубом, и финка играет в его руке… И потом он, окровавленный, улыбается: «За вами, сеньоры мушкетёры, должок… Взыщу, не забуду…»
— Жук! — сдавленным голосом сказал я. — Жук! Старший сержант вздрогнул, и его весёлые голубые глаза посмотрели на меня с тревожным вопросом.
— Карточка знакомая, — проговорил он. — Встречались в море житейском?
— Встречались, Жук, — облизнув пересохшие губы, подтвердил я. — Чуть было до Испании не доплыли.
— Вот так штука! — Жук шагнул ко мне, и глаза его потемнели. — Сеньор Атос, если не ошибаюсь?
— Арамис, — поправил я. — Здравствуй, Жук.
— Мыла нажрались, — предположил Виктор, с недоумением слушавший наш разговор. — Петька, за что это тебя мой Полунин в насекомые произвёл? Хочешь, загоню его на кухню котлы драить?
— И это воспитатель, отец командир, — Жук покачал головой. — Ты, Чайкин-младший, не уловил прекрасных чувств, охвативших старых друзей. Иди ставь холодный компресс папе, а сеньора Арамиса я увожу. Можешь сообщить господину де Тревилю, что его мушкетёр сидит у разведчиков, вон у того овражка, рядом со штабом. Вопросы?
— Точно, нажрались мыла, — уверенно сказал Виктор и крикнул вслед: — Мишка, следи за подъёмом!
Разведчики — их было человек десять — дремали, лёжа на разогретой солнцем траве. Я смотрел на них почтительно, даже с трепетом, потому что о разведчиках в полку рассказывали немало легенд. Говорили, что они отчаянные и бесшабашные ребята, не признающие никаких авторитетов, кроме Петьки Савельева и, конечно, Локтева, личную гвардию которого они составляли. О самом Савельеве ходили слухи, что он приволок на своих плечах десятка три «языков» и давно уже был бы Героем, если бы не какая-то тёмная история, из-за которой он угодил в штрафбат. Рассказывали, что Савельев подбирает людей в разведку по своему образу и подобию, и вокруг него собралась такая компания сорвиголов, с которой лучше жить в мире.
Мы уселись в сторонке. Жук нарезал кинжалом хлеб и колбасу, выложил несколько плиток трофейного шоколада и наполнил вином из фляжки алюминиевые стаканчики. Я выпил самую малость — после первого в моей практике бокала вина, которым угостил нас с Володей Сергей Тимофеевич, у меня долго болела голова — и рассказал Жуку всё, что читатель уже знает. Жук внимательно слушал и, когда я кончил, долго молчал.
— К Железнову я присматривался, Ряшенцев рекомендовал, — наконец проговорил он. — Думал взять парня к себе… Да, смешная штука — жизнь. Знаешь ли ты, сеньор Арамис, разделяющий сейчас со мной эту скромную трапезу, что я когда-то намечал для нас совсем другую встречу? Но Жук исчез, сгорел вместе с архивом превосходного учреждения, в котором некоторое время рассматривал небо в клетку. И это обстоятельство меняет дело.
— Мы часто вспоминали о тебе, Жук! — горячо сказал я. — Но всё равно ты поступил с нами подло.
— Да, меняет дело, — не слушая меня, мрачно размышлял Жук. — Поэтому, вместо того чтобы получать по старому векселю, я буду исповедоваться. Ведь если память мне не изменяет, Арамис — духовное лицо?
Я молча кивнул.
ИСТОРИЯ ЖУКА
— После нашего грустного расставания, сеньор Арамис, припаяли мне червонец. И скучал бы Пётр Савельев от звонка до звонка, если бы война не отворила ему дверь камеры.
— Очень ты обижен на Советскую власть? — спросил опер.
— Претензии имею только к судьбе, гражданин начальник.
— Через несколько дней в городе будут немцы. В чью сторону будешь стрелять?
— Из чего, — спрашиваю, — стрелять прикажете? Из параши?
— Получишь винтовку.
— А как же мой червонец? Побоку?
— Кончился твой червонец.
— Тогда другое дело, — говорю. — Обязуюсь отработать.
— Слово?
— Слово.
— И специальность забудешь?
Я честно обещал задушить в себе слабость к тому, что плохо лежит, после чего был препровождён в военкомат, где меня одели, обули и отпустили на два часа прожигать жизнь. Как по-твоему, куда я направился?
— К знакомой? — робко предположил я.
Жук расхохотался.
— Вот так святоша, а ещё аббат! Нет, сеньор Арамис, прежде всего я бросился искать моих закадычных друзей-мушкетёров.
— Ты сидел в нашем городе? — ахнул я.
— И одного из них я нашёл, — мрачно продолжал Жук.
— Кого?!
— Сеньора Портоса, — голубые глаза Жука снова потемнели. — И как ты думаешь, чем закончилась эта долгожданная встреча?
Я молчал затаив дыхание.
