Остров Весёлых Робинзонов

новобранец старшину роты. Каждое слово, ис­ходящее из уст Бориса, для Зайчика мудрость в послед­ней инстанции, божественное откровение свыше.

Илья Лукич Раков сидит в сторонке, особняком. Илья Лукич – важная персона. Он директор большого ресторана, и ему ужасно хочется, чтобы все поняли размеры разделяющей нас дистанции. Лишь к своему старому знакомому Прыг-скоку он относится как к равному. Остальным директор уже дал понять, что хотя он и вспыльчивый человек, но не какой-нибудь там ря­довой неврастеник, а руководящий работник, получив­ший путевку из одного уважения к его личности. Как только он узнал, что существует такой редкостный са­ наторий с ограниченным контингентом отдыхающих, то нажал на все педали, и путевку ему доставили в кабинет на серебряном подносике. Илья Лукич уже закончил сервировать пень и степенно, соблюдая до­стоинство, поглощает разные продукты. Время от вре­мени он прикладывается к фляжке и благодушно поглаживает себя по упитанному животу.

Растревоженный приятным запахом, Шницель под­нимает голову и изучает обстановку. Его волнует пень, от которого доносится аромат ветчины. Антон укориз­ненно качает головой, нагибается к Шницелю и что-то шепчет. Пес внимательно слушает, на его морде появ­ляется презрительная улыбка, и, проглотив слюну, он отворачивается от вожделенного пня.

– Принципиальная собака, – с уважением говорит Игорь Тарасович.

– Да, есть немножко, – скромно подтверждает Ан­тон. – Приходится с ним работать, внушать. Шницель скорее умрет с голоду, чем возьмет пищу у чужого чело­века. А однажды я его запер в квартире и забыл оста­вить еду. Лишь к вечеру я вспомнил об этом и о том, что на столе остался лежать целый круг копченой колбасы. Другая собака на месте Шницеля…

Пока Антон сочиняет свою легенду, я с огромным и все растущим интересом наблюдаю за Шницелем. С минуту он лежит и пыжится от похвал. Затем его моральные устои начинают вступать в конфликт с потребностями плоти. Шницель бросает задумчивый взгляд на покрытый салфетками пень, осторожно ко­сится на Антона и медленно, потягиваясь, поднимает­ся. Чувствуется, что в собачьей душе происходит мучительная борьба между добром и злом. Трусливо зевая, Шницель плетется в сторону, отвернув голову от ветчи­ны и делая вид, что ему, Шницелю, ветчина не такая диковинка, чтобы тратить на нее свое драгоценное вре­мя. Илья Лукич сначала с некоторым беспокойством смотрит на пса, делающего вокруг пня концентриче­ские круги, но затем успокаивается. Директор пьет боржом, ковыряет в зубах и не замечает, что радиусы кругов становятся все короче. И не успевает Антон за­кончить свой правдивый рассказ, как раздается взрыв проклятий, это древнее, как эстрадная шутка, излия­ние души ограбленного собственника. Двухметровыми скачками Шницель уносится в лес, а за ним, потрясая бутылкой и теряя на ходу салфетки, мчится ограблен­ный директор.

Антон что-то лепечет приседающему от удоволь­ствия археологу, профессор хохочет, Машенька улы­бается. Даже Зайчик и тот чуть раздвинул губы в улыбке.

– Гип-гип-ура! – раздается звонкий голос Юрика.

– Катер! – кричит Шурик.

Мы подтягиваемся к берегу и начинаем посадку. Антон грозно кричит, и из лесу – воплощенный грех – появляется Шницель. Морда его лоснится, но хвост опущен и тянется по траве, словно у Шницеля не хва­тает физических сил придать хвосту гордое дугообраз­ное положение. Пес с трудом переваливается в катер, прижимается к ногам хозяина, и в его полных раская­ния глазах легко можно прочесть: «Люди, я сделал все, что мог. Я долго терпел, но будьте справедливы – я же не каменный! Я обыкновенная собака, со всеми прису­щими собаке слабостями и недостатками, и прошу принимать меня таким, какой я есть. Не искушайте меня, люди!»

НЕЖНОЕ ЭФИРНОЕ СУЩУСТВО

Я читал много книг о природе. В школе я зубрил на­изусть тургеневские пейзажи. Я навеки сфотографировал в своей памяти картины Шишкина и Левитана. Я убе­дился в том, что писать природу люди умеют здорово. Но как подгоревшая каша лучше жареного цыпленка на обложке книги «О вкусной и здоровой пище», так любая сосна лучше своего описания. Живая сосна гениальнее самого искусного художника. Она живая и пахучая, она приносит радость, она – совершенство. И вообще нам есть чему у нее поучиться. Она тянется к солнцу, никог­да не останавливается на достигнутом, не предает, не сплетничает и не пишет стихов. Недаром великий муд­рец Шоу сказал: «В жизни ни один человек, за исключе­нием девяти месяцев до рождения, не делает свои дела так хорошо, как это делает дерево». Поэтому поменьше высокомерия перед природой: когда-нибудь еще выяс­нится, что она не только чувствует, но и размышляет. При всей моей любви к Шишкину я предпочитаю де­сять минут ходить по сосновому бору, чем целую неделю смотреть на знаменитую картину художника. Ибо при­роду, как и невесту, нельзя изучать по рассказам и фото­графиям: на нее нужно смотреть своими глазами; имен­но тогда иллюзии или рассеются, или окрепнут.

Мы молчали, подавленные не­слыханным великолепием открыв­шегося нам зрелища. Эти фантас­тически причудливые очертания берегов, которые, все отдаляясь, вдруг превращаются то в гигант­ских птиц с оперением из сосново­го леса, то в крокодилов с хвостами из отмелей; эти зеленовато-бурые воды огромного озера, трепетные воды, вздрагивающие от малейше­го прикосновения ветерка… Одна­ко не буду вступать в противоречие с приведенным выше тезисом: луч­ше приезжайте на Валдай сами и посмотрите, поскольку природу, как и невесту… Впрочем, это я, ка­жется, говорил.

Минут через двадцать катер при­чалил к острову. На высоком берегу стояло несколько домиков дачного типа, за ними поднималась сосновая роща, в которой, как мы легко догадались, и был расположен наш сана­торий. Могучий старик в тельняшке ловко закрепил концы, и мы один за другим сошли на берег.

– Между прочим, товарищи, – прогудел Игорь Та­расович, – прошу учесть, что отныне мы – островитяне! Робинзоны! Тебя, дедусь, случайно не Пятницей зовут?

– Хоть конем называй, да в телегу не запрягай! – отшутился дед. – Родитель назвал Петром, старуха кличет стариком, а туристы – как у кого язык подвешен: одни – Пятницей, а другие – Петром Потапычем.

Мы приняли намек к сведению.

Между тем моторист махнул на прощанье рукой, и катер отчалил.

Светило жаркое июльское солнце, но здесь оно бы­ло какое-то нежное, его лучи не обжигали, а ласкали; от огромной ванны озера веяло прохладой. Оглядыва­ясь по сторонам и переговариваясь, мы по деревянной лестнице гуськом поднялись к домикам.

– Какие милые домики! – грудным голосом сказа­ла Ксения Авдеевна. – Здесь, наверное, живет обслу­живающий персонал, да?

– Здесь живут счастливые люди! – продекламиро­вал Прыг-скок. – Перед ними вечно расстилается без­брежное озеро, над ними голубое небо и белые стада облаков…

– Я рада, что вам нравится это место, – удов­летворенно сказала Машенька. – Ведь здесь будем жить мы.

– То есть как? – всполошился Раков. – Уж не хо­тите ли вы сказать, что эти четыре сарая и есть сана­торий?

Дед Потапыч крякнул.

– Не из бывших ли пажей его бывшего император­ского величества будете? – ядовито спросил он.

– Молчи, старик! – высокомерно сказал Раков.

– Вы, наверное, пошутили, Машенька? – с легкой тревогой спросил Прыг-скок.

– Хороши шутки! – буркнул Раков.