— Я знаю. А на какие деньги ты их содержишь?
— Выкручиваюсь как могу. Иногда за несколько часов портниха зарабатывает больше сталевара. Особенно если заказы срочные и материал можно достать. Этим и живу.
— В конце концов это же твое личное дело.
— Вот и хорошо, — Анриетта, очевидно, оскорбилась.
— Не сердись, дорогая. У меня и в мыслях не было обидеть тебя. Ты же знаешь, что роднее…
Он притянул ее к себе, нежно обнял, потянулся к губам. Она сопротивлялась, стараясь выскользнуть, но вдруг сама обняла его за шею.
— Как мне хорошо с тобой! — шепнул Андре.
Через час они ужинали в “Уюте”. Андре Ведрин ел не торопясь, с видимым удовольствием и думал о том, как хорошо, что их организация и все организации движения Сопротивления скоро начнут решительные действия во всей южной зоне. Все — или почти все — готово для того, чтобы организовать несколько показательных “выставок” и снова поднять их репутацию “гостеприимных хозяев”. Сказал об этом Анриетте. Она тоже обрадовалась. Андре обнял ее. Да, он любит ее, эту девушку, хотя она немного жеманна и увлекается серьезной музыкой.
Впервые в жизни он подумал о женитьбе.
XII
Ганс фон Шульц снова слушал “Валькирию”. Больше всего он любил эту оперу — вторую часть вагнеровской тетралогии “Кольцо Нибелунгов”. Черная патефонная пластинка наполняла фон Шульца непередаваемым наслаждением; особенно волновала его третья картина первого действия, где величественная музыка крепла, нарастала и ширилась. Он с наслаждением слушал эту волнующую музыку. Перед глазами явственно вставала любовная сцена Зиглинды и Зигмунда. Вагнеровская музыка помогала зрительно представить эту динамичную сцену. Какой любовный заряд наполняет ее, когда двое влюбленных исполняют свой страстный дуэт!
И вот любовная страсть Зиглииды достигает своего апогея, вызывая в ней самой что-то страшное, животное. Приблизившись к брату и откинув прядь волос со лба, она зачарованно прислушивается к горячему бегу крови в своих жилах… Это исключительно сильная сцена, которая наполняет и поражает своей дикой страстью.
Ганс фон Шульц слишком много раз прикладывался к рюмке в тот день. “В моих жилах струится сейчас не кровь Зиглинды, а коньяк”, — подумал он.
В дверь постучали.
— Войдите, — сухо отозвался он, недовольный тем, что его потревожили.
— Прошу прощения, господин оберштурмбаннфюрер, но… Вернер чувствовал себя смущенным, не решался продолжить.
— Ну, что там еще? — рявкнул фон Шульц.
Запинаясь и глотая слова, Вернер докладывал:
— Только что позвонил инспектор Штауб из французской полиции…
— Ну и что? — равнодушно произнес шеф гестапо.
— Мы их известили об исчезновении нашего офицера и просили держать в курсе всех новостей…
— Я и без вас все это знаю!
— Штауб просил передать: в ночь на понедельник жертвой вооруженного нападения стал французский железнодорожник. У него отобрали униформу. Жалобу принесла жена потерпевшего, а он сам лежит в горячке. К счастью, это случилось недалеко от его дома…
Ганс фон Шульц, не двигаясь с места, хмуро остановил его:
— Оставьте при себе ваши гуманистические предположения.
— Слушаюсь, господин оберштурмбаннфюрер!
Вернер заглянул в бумажку, которую держал в руке.
— Внешность нападающего: высокого роста, сильный, очень худой, с белой всклокоченной бородой. Во время нападения был одет в полосатое лохмотье.
— Какое у него оружие?
— Револьвер крупного калибра.
— А точнее?
Вернер пожал плечами.
— Француза допросили?
— Сняли предварительный допрос на дому. Есть одна любопытная деталь, господин оберштурмбаннфюрер. Среди бела дня в квартале Фонжьев какой-то железнодорожник украл хлеб. Описание внешности полностью совпадает с описанием бандита со станции. Инспектор Штауб считает…
— Плевать я хотел на то, что считает инспектор Штауб. Я еще не утратил способности рассуждать.
— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер!
— Можете идти. Нет, подождите. Откуда вы так хорошо знаете французский язык?
— Я работал переводчиком на Вильгельмштрассе, господин оберштурмбаннфюрер.
— Знаю. Но почему вы избрали именно французский, а не какой-нибудь другой?
— Я так же хорошо владею и английским.
— Отлично, Вернер!
Ганс фон Шульц махнул рукой, давая понять, что разговор окончен, и взглянул на него строгим и вместе с тем отсутствующим взглядом.
“Он хочет знать, почему я застрелил француза. Значит, подозревает, что я сделал это умышленно. Все может плохо для меня окончиться!”
Но фон Шульц не думал о Вернере. В памяти всплыло воспоминание, натолкнувшее его на любопытную идею.
“А что, если… Почему бы и нет?”
Он поднялся, остановил патефон и снял телефонную трубку. Все еще думая о “Валькирии”, нашел в записной книжке номер немецкого коменданта станции Клермон-Ферран и позвонил. В ожидании ответа машинально взглянул на часы. Уже десятый!
— Проклятье! Развели сонное царство! Неужели у них нет постоянного дежурства?
Казалось, на станции услышали его проклятия.
— Дежурный по…
Он не дал окончить.
— Говорит штандартенфюрер фон Шульц.
На другом конце, по-видимому, вытянулись в струнку.
— Слушаю вас, господин штандартенфюрер!
— Вы можете сказать, откуда прибыл товарный поезд на минувшей неделе? — резким голосом, в котором звенела сталь гильотины, спросил он.
— Так точно! Прошу несколько секунд обождать, я наведу справки в диспетчерской.
— Поживее, черт вас возьми!
Ганс фон Шульц положил трубку на стол, вытащил из кармана портсигар и закурил сигарету.
