увидит свое вчерашнее пристанище.
Возле крытого рынка он легко нашел последний ориентир и, припомнив свои утренние блуждания, усмехнулся: путь к сараю показался ему детской забавой.
Усталость тяжкой ношей легла ему на плечи. Он и раньше чувствовал себя неважно, а теперь, когда он достиг конечной цели, последние силы, казалось, оставили его. Он шатался от усталости.
Вот и еще один день прожит.
“Интересно, сколько километров я прошел сегодня? Десять? Двадцать? А как жутко было сидеть в подвале. Я правильно тогда решил, что не следует ждать. Да и не очень-то усидишь в таком холоде не шелохнувшись”.
Наконец он добрался к своему пристанищу и остановился у дверей. На дверях висел замок.
В СРЕДУ УТРОМ И ДО КОНЦА ДНЯ
XV
Андре Ведрин пошевелил рукой и ладонью ощутил что-то нежное и мягкое. Спина Анриетты. Рука продвинулась дальше и целомудренно легла на упругое бедро. Анриетта вздохнула во сне, повернулась на бок и, не просыпаясь, прижалась к Андре.
Бледный, неверный свет сочился сквозь деревянные ставни, и утренний уличный шум постепенно наполнял комнату.
Часы, которые он не снимал, даже лежать спать, показывали начало седьмого. “Пора вставать”, — подумал он, но вставать не спешил. Что за счастье лежать под теплым одеялом, рядом с любимой! В жизни такие счастливые минуты — редкость, особенно когда каждый новый день так не похож на предыдущий. Разве что напряжение каждый день возрастает.
Андре натянул одеяло до подбородка и снова погрузился в сладкую полудремоту, когда можно на какое-то время забыть самого себя, отогнать тревожные мысли об опасности, поджидавшей его на каждом шагу, и по-настоящему оценить приятное самочувствие нормального здорового человека, проснувшегося рядом с красивой женщиной.
Его покой был внезапно нарушен: с улицы ворвался жалобный протяжный вой. Андре сел на кровати. В комнате стоял холод, и по телу тотчас побежали мурашки. Он энергично растер плечи и грудь.
— Что за чертовщина! Тревога. В такую рань!
От пронзительного воя сирен, казалось, дрожали стены комнаты. Город наполнился оглушительными криками. Андре встал на паркет, заскрипевший под его тяжестью, мигом оделся, с завистью и нежностью поглядывая на Анриетту.
Она, словно почувствовав его взгляд, раскрыла глаза и с минуту равнодушно смотрела перед собой.
— Что там еще? — сонно пробормотала она.
— Тревога!
— Что?
Андре повысил голос:
— Тревога! Ты что, вой сирен не отличишь от городского шума?
Она сладко потянулась, зевнула и поплотнее закуталась в одеяло, но мгновенно пришла в себя, вскочила.
— Который час?
— Четверть восьмого.
— О! Когда ты успел одеться?
Он склонился над нею. Тепло ее обнаженных рук вызвало в нем острое желание не покидать этой комнаты никогда. С нежностью, неожиданной для себя, подумал, как они будут встречать такие рассветы после войны. Тихо лежать рядом, и только потом не спеша он станет собираться на работу. И, уже опаздывая, мимоходом чмокнет одного или двух малышей.
— Как спалось, любимая?
— Отлично. А тебе? — Она с лукавой улыбкой посмотрела на него.
Сирены смолкли. На лестнице послышался топот ног — жители дома в панике торопились в бомбоубежище. Доносился чей-то приглушенный голос:
— Быстрее! Не задерживайтесь!
Плакал ребенок.
— Спускаются в убежище, — пренебрежительно бросила Анриетта и кивнула на двери.
— Таков порядок, — улыбнулся Андре. — А теперь, дорогая, прежде чем мы будем погребены под руинами этого дома, нельзя ли подогреть воду? Я должен встретить смерть чисто выбритым.
— Вот и хорошо. Заодно разожги мне газовую плитку.
Андре Ведрин огляделся вокруг.
— Да вон, справа, в углу за ширмой… Спички в кухне на столе.
Помещение, которое она громко именовала кухней, было крохотной кладовой с миниатюрным белым столиком, керосинкой на подставке и настенным шкафом для посуды. Чисто и опрятно, но Андре отметил про себя, что всей утварью в доме давно не пользовались.
Андре Ведрин разжег печку и принес ее к кровати.
— Я смотрю, чего только у тебя нет. Даже газ. Это очень редкая штука в наше время.
— Обмен, дорогой Пьер, обмен! Пять литров газа, разумеется, более или менее разведенного, за три метра настоящей или почти настоящей шерсти… Иди умывайся, а я тем временем встану. И открой, будь добр, ставни.
Он подошел к окну. За ночь улицы занесло снегом, и утром ртутный столбик упал так низко, что его и не видно было совсем, словно он свернулся в клубок до лучших времен. Снег скрипел под ногами у прохожих, закутанных до самых глаз и заметно располневших от множества натянутых на себя свитеров, курток, пуловеров; в воздухе искрились и плясали мириады блесток-снежинок.
Когда Андре заканчивал свой туалет, прозвучал сигнал отбоя.
— Опять ложная тревога, — пробормотал он.
Брился он безопасной бритвой, которая была у Анриетты. Он всегда брился по утрам, когда оставался у нее, но процедуру эту очень не любил. Разве побреешься по-настоящему безопасной бритвой? То ли дело старая опасная бритва, которую он долго и старательно направлял на ремне, как делали это дед я отец.
— У тебя одеколону нет случайно?
— Возьми в сумочке, но не слишком расплескивай. Он теперь дороже газа.
Было слышно, как возвращались из убежища соседи. Малыш, плакавший все время, пока они спускались, приставал к матери:
