этого жиденькая такая бороденка. Лет сорок. А может, тридцать пять или пятьдесят. Нет, фоторобот у меня не получится.
— Может, у него акцент? — спрашивает Дондеро.
— Разве разберешь? Говорил он правильно, без особого акцента. Как человек, который знает иностранные языки и много путешествует.
Ужин подходит к концу. Парням нечего больше добавить. Они поднимаются из-за стола, и Джулиано говорит, обращаясь к Дондеро:
— Где меня искать, знаешь. — Оба уходят, сунув руки в карманы.
Дондеро смотрит на журналиста.
— Итак, еще одна загадка, но на сей раз у нее есть имя.
— Если оно настоящее, — замечает Паоло, который не очень верит услышанному. — Мы не спросили у них о Гуараши.
— О Гуараши они ничего не знают, — говорит Дондеро и заказывает два стаканчика траппы. — Я пытался навести их на эту тему, но, сдается, Гуараши не очень-то показывался на людях.
— Итак, ты раскопал Штица, а я — Гуараши.
Этими словами Паоло хочет подчеркнуть, что теперь они работают вместе и что он никому ничем не обязан.
— У тебя есть кто-нибудь на примете?
— Одна женщина. Возможно, его любовница.
И он рассказывает Дондеро о Джине Пешетто.
7
У миниатюрной Джины Пешетто стянутые в узел белокурые волосы — из узла во все стороны выбиваются пряди. Голубые глаза, узкие бедра, большая грудь. На ней джинсы с коротко обрезанными штанинами и трикотажная майка, а поверх — весь в пятнах от химикатов белый халат с развевающимися полами. Да и сама Джина вся какая-то летящая: она стремительно двигается по лаборатории, уставленной шкафами и лампами на штативах, хватает и тут же ставит на место какие-то предметы, то зажигает, то гасит свет. И говорит, говорит.
Приход Паоло она принимает как должное, объяснения выслушивает, не задавая вопросов. Паоло, сославшись на разговор с генуэзским коллегой, поначалу ходит вокруг да около и не касается интересующей его темы; когда же он упоминает имя Гуараши, Джина останавливается перед ним как вкопанная и сразу же переходит на «ты».
— Мне уже тридцать семь, — Паоло не дал бы ей и двадцати пяти, — и я уже давно ни от кого не завишу; эта фотола6оратория — моя собственность, как специалист я пользуюсь хорошей репутацией и водить себя за нос не позволю. Так что советую не напускать тумана.
Паоло вынужден формулировать свои вопросы четче. Итак, сам он с Гуараши знаком не был, о его смерти услышал от одного офицера, который спустя несколько часов тоже умер. Ему захотелось узнать об этом деле подробнее, и вот ниточка, которую он распутывает, привела его в Геную — сначала на «Эндас», а теперь сюда, к ней.
Женщина долго смотрит на него, прищурив глаза и что-то прикидывая. Потом берет у него сигарету. Они садятся.
— Как он умер? — тихо спрашивает Паоло. — Если верить официальному сообщению, он покончил с собой. У себя в кабинете. Какая-то история с женщинами, векселями, долгами…
Джина не перебивает его.
Помолчав немного, она неторопливо, но старательно гасит сигарету. Этот жест как бы успокаивает ее.
— Чепуха, — говорит она наконец.
Затем встает и сбрасывает с себя халат, Паоло еще раз отмечает странный контраст, обтянутые короткими джинсами тощие ноги, вся ее фигурка подростка и грудь зрелой женщины.
— Да, я некрасивая, — говорит Джина, заметив его взгляд, — но и не такая уж уродина. Чудная, смешная — пожалуйста, но не уродина. Во всяком случае, Гуараши я нравилась. А он нравился мне. Я с ним жила целый год. С карабинером, представляешь? О нет, романом это, конечно, не назовешь. Я прекрасно понимала, что нужна ему для его работы. Но у нас с ним были родственные души. Я люблю свою работу, он любил свою, мы уважали друг друга. Самоубийство? Азартные игры, женщины? Чепуха. Гуараши был из тех, кто играет по самой высокой ставке. Но не на деньги. Играть ему приходилось для дела, и в этой игре не было ничего личного. Он ставил на собственную шкуру. Официально его работа считалась административной, подумаешь — внутренняя безопасность. Всякие там бумажки, досье на сотрудников, в общем, все в таком духе. Но я знаю, иногда он целыми ночами кого- то выслеживал, встречался с какими-то странными типами, что-то выяснял в банках. Однажды он пришел ко мне с вот такой резаной раной на спине: кто-то пырнул его ножом. А врача вызвать не разрешил.
Джина продолжает свой рассказ. Паоло понимает, что это исповедь. В словах женщины чувствуется боль, но впечатление такое, будто смерть Гуарашн не была для нее неожиданностью. Паоло перебивает ее, хотя ему и не хотелось бы этого делать:
— А что ты можешь сказать об Оскаре Штице?
— А, да. Оскар Штиц. Валерио называл его мистером Икс. Не один месяц потратил он на то, чтобы установить, кто этот человек и откуда к нам явился. По-моему, ему это удалось незадолго до того, как его вызвали в Рим и повысили в звании. Но мне он ничего не сказал. Не хотел, чтобы я слишком вникала в некоторые вещи. Говорил, что это опасно. Уж кто-кто, а он опасность чуял.
— Что ты хочешь этим сказать? Какое отношение может иметь Щтиц к смерти Гуараши?
Джина качает толовой:
— Не знаю. Сказала так, зря, не подумав. А может, и не зря. Есть одно обстоятельство, о котором я еще никому не говорила. Когда началась эта история с заказом на самоходки, Гуарашн устроил мне работу на «Эндас»: я должна была фотографировать всякие официальные акты, приемы. Валерио же отвечал там за безопасность, и ему ничего не стоило оформить мне пропуск. На многих официальных встречах бывали и Щтиц, и сопровождавшие его люди. А для Гуараши я должна была печатать лишнюю копию всех снимков.
Паоло не может скрытъ нервного возбуждения.
— Эти фотоснимки еще у тебя? Ты можешь мне их показать?
— Когда умер Валерио? — перебивает его Джина.
— Да с неделю назад. В прошлую пятницу.
— А тот, другой? Офицер, который тебе позвонил?
— В воскресенье. Но не все ли равно? Что ты хочешь этим сказать?
— В воскресенье после обеда я пришла в лабораторию, чтобы немножко привести ее в порядок. Я это делаю почти каждое воскресенье — в другие дни времени не хватает. Часов примерно в пять кто-то позвонил в дверь. Пришли двое в штатском, раньше я их никогда не видела. Они показали мне удостоверение секретной службы «Эндаса» и сказали, что у них там, в архивах фирмы, случилось короткое замыкание и много фотографий сгорело, потому им
