— А Салман Юсуфзай? Мы же пообещали…
— Они первые нарушили соглашение, — отрезал Самойлов. — Салман нарушил принцип перемирия. Ты поверишь, что атака против КПП прошла без его ведома? Я — нет. Теперь, когда несколько басурманов охромеют, он поймет намек. Пусть знает, что не позволяем плевать себе в лицо. Отомстим за Жигунова.
— На что в свою очередь Салман захочет ответить.
— Это война. — Бармалей сжал зубы.
Потом огляделся и понизил голос.
— Насрать нам на душманский ответ, — сказал он тихо, чтобы слышал только Леварт. — Когда я разговаривал с Кабулом насчет мин, немного посплетничали. Короче, рокировочка, Паша. В связи с планами какого-то наступления заставу примут десантники из Джелалабада, сильная рота 408-го отдельного десантно-штурмового батальона. Если Салман захочет ответить, нас здесь уже не будет. А если ударит по десанту, зубы переломает.
* Звук первой взорвавшейся мины долетел из ущелья Заргун вечером, когда стемнело. Потом бухнуло еще несколько раз. Только несколько. И не громко, мина ПФМ-1 большого шума не делает.
Ничего особенного, никакой сенсации. Никто на заставе не обратил на это внимания.
Утром настал новый день. Семнадцатый день июня. Уже с самого утра жаркий, горячий как никогда, нетипичный даже для этого времени года.
О своем намерении пойти к расщелине Леварт не сообщил никому, даже Ломоносову. Не сказал и Бармалею. Не имел желания выслушивать лекции о минах ПФМ, как часто их бурые, плоские, легкие, напоминающие бабочку корпуса улетают далеко-далеко от основного района минирования, как легко даже слабые порывы ветра уносят их в разные стороны света. И, присыпанные песком, они становятся совершенно невидимыми. А стоит даже чуть-чуть наступить стопой на мягкий полиэтиленовый корпус, и стопу можно потерять — сорокаграммовый заряд изувечит и искалечит так, что придется делать ампутацию. Он не нуждался в поучениях, в вопросах безопасности разбирался. Отделяющее его от расщелины каменистое пространство много раз пройдено и хорошо изучено. Сегодня каждый камень, уже хорошо знакомый, казалось, может зашипеть и броситься, как гремучая змея.
Но Леварт пошел. Впервые после инцидента с автобусом. Раньше не мог. Не хотел. Что-то его сдерживало. Сегодня чувствовал и знал, что должен пойти. Последний раз. Потом их уберут, их сменят десантники. Согласно непостижимым и непонятным планам командования их загонят в другую дыру Афганистана. Туда, откуда можно не вернуться.
Может ему повезло, а может летчики, которые обычно сеяли широко и вслепую, на этот раз минировали точно. Но он не наступил на мину и даже не заметил ни одной.
В расщелине ничего не изменилось. Зеленые мухи роились над падалью и экскрементами. Скальные стены выглядели так, будто кто-то их недавно обрыгал. Леварту это не мешало. Он сам чувствовал себя так, как будто его кто-то недавно обрыгал.
Змеи не было. Не лежала на камне, когда заходил в расщелину, не показалась, когда вошел глубже. Он не чувствовал ни сожаления, ни разочарования, в глубине души он это подозревал раньше. Подозревал, что все закончилось, что инцидент на КПП, смерть Жигунова и автобусная бойня стали границей. Это была грань. Барьер, отделяющий таинственное и сказочное от повседневного. То есть приземленного, грязного, отвратительного и ужасающего.
Он положил АКС. Сел на камень, на котором обычно свивалась клубком змея.
Потом вытащил из кармана шприц и иглу, ремешок с пряжкой, оторванный от носилок. Стандартную армейскую ложку. Спички.
И фольговый пакетик с героином.
Когда-то надо начинать, подумал он. А момент благоприятный. Лучше не бывает.
Закатал левый рукав. Набросил повыше локтя ремень, затянул, помогая себе зубами. Повторил многократно виденный у других ритуал: подогревание спичкой на ложке, набирание в шприц, сжатие кисти в кулак, втягивание в шприц крови. И выстрел.
Эффект был мгновенным.
Стены разлома стали сходиться, как мифические Симплегады, вот-вот они сомкнутся, соединятся, а его, находящегося между ними, сомнут и сплющат. Он не испугался, даже не дрогнул, чувствовал охватывающую его эйфорию. Жестом всесильного существа развел руки, послушные его воле каменные стены раздвинулись, расступились, отдалились. Своим всесилием он оттолкнул их еще дальше, так далеко, что они вообще исчезли где-то за ярким, сияющим горизонтом, далеко, в бескрайней ослепительно яркой, раскаленной солнцем равнине.
Эйфория подымала его все выше и выше. Чувствовал, как захваченный его вдохом горячий воздух раздувает его грудь. Небо изменило цвета, сияя феерическими красками.
Змея тем временем выползла из глубины яра. И казалось, что и она меняет окраску, цвета, переливалась разными цветами и исчезая в них. Подползла совсем близко, свернулась в клубок замерла. Лежала…
Он очень захотел описать способ, как она лежала. Не хватало слов. Нашел их, однако, быстро и совершенно неожиданно: “cirque-couchant”.
…bright and cirque-couchant in a dusky brake. A Gordian shape dazzling hue, Wermillion-spotted, golden, green and blue… Змея медленно, очень медленно подняла голову.
Казалось: узел Гордиев пятнистый Переливался радугой огнистой, Пестрел как зебра, как павлин сверкал — Лазурью, чернью, пурпуром играл. Сто лун серебряных на теле гибком То растворялись вдруг в мерцанье зыбком, То вспыхивали искрами, сплетясь В причудливо изменчивую вязь. Была она сильфидою злосчастной, Возлюбленною демона прекрасной Иль демоном самим? Над головой 
