флангов, ведя просто ураганный огонь из разнообразных мушкетов, фузей и штуцеров. Толстой медлил пускать в бой кавалерию, ведь над ним хищными коршунами нависали легкоконные башкиры, казахи и татары. Они маневрировали, осыпая врага тучами стрел, ждали своего часа, когда Толстой оголит фланги, пустив в бой кавалерию. Вот тогда можно будет ринуться на врага с фланга, зайти в тыл, порубить, насадить на копья, потоптать конями пехоту.
Только тогда Толстой осознал роковую ошибку. Он слишком недооценил противника. Основная ударная сила, на которую он полагался, казанские кирасиры, разбита, пехота тает в огневом бою с пугачёвцами, на который он также рассчитывал, а над флангами страшной угрозой нависла лёгкая конница из башкир и татар, одними пикинерами с ними уже не справиться. И потому забили барабаны отступление. Потянулась назад под огнём пехота, уходя от окружения пешими казаками. Рванули на фланги драгуны и пикинеры, сшиблись с лёгкой конницей, отогнали её, разбили, развеяли по степи. Но и это было ошибкой.
— Мясников, — подозвал к себе полковника лейб-казаков Пугачёв, — атакуй Толстого.
— Слушаюсь, ваше величество! — гаркнул тот.
Две сотни лейб-казаков, изголодавшихся по бою, сорвались вперёд, как один человек. Они налетели на отступающую потрёпанную пехоту, принялись рубить и колоть, и солдаты дрогнули и побежали. Они бросали мушкеты, срывали мундиры и в одних нательных рубахах бежали в степь. Драгуны с пикинерами не успели вернуться, чтобы защитить пехоту, а когда развернулись всё же, в тыл им ударили рассеянные, казалось бы, по степи башкиры, татары и казахи с казаками поплоше. Вновь взвились в небо тучи, хоть и сильно поредевшие, стрел, в спины драгун и пикиреров, не успевших во второй раз развернуть коней, врезались пики, скрестились с саблями и тяжёлыми палашами лёгкие шашки, часто ломающиеся после первых ударов. А лейб-казаки преследовали бегущего со своими офицерами полковника Толстого.
— Вот так их надо бить, — повторял Пугачёв. — Только так!
Глава 11
Поручик Ирашин
После двух дней бесплодных сражений на реке Ай, корпус отступил к Уфе. Пополнив ряды, закупив коней и фуража, мы выступили на север, к Сарапулу, тогда ещё не взятому Пугачёвым. По армии только и ходили слухи, что о новых батальонах в его войске, составленных вроде бы из заводских рабочих и беглых крепостных.
— Это тебе не просто «новый строй», — говорил наш ротмистр. — Нет, это злой враг. Его гонит на нас ненависть. Вечная ненависть русского мужика, попробовавшего господской крови.
— Такое и раньше бывало, — заметил я. — Все эти Разины и Болотниковы, но тогда восставали казаки и крепостные, но никогда не было у них хорошей линейной пехоты, настоящих солдат. Теперь есть. И они громят гарнизоны городов, колют их как гнилые орешки.
— Скверно это всё, господа офицеры, — заявил поручик Шневец, — тут явно без помощи не обошлось. Вот только кто так споспешествовал маркизу Пугачёву? Кто из наших заклятых друзей? Британия, Франция, Пруссия?
— Ты мундиры их видел, — напомнил ему Коренин. — Нет, Шневец, тут что-то вовсе невиданное. В картузах, в рубашках, но дело военное знают крепко. А кто эти комиссары в кожаных куртках?
— Да уж, дело небывалое, — согласился с ним Шневец. — Откуда они взялись? С неба попадали, что ли?
— Комиссары эти уже объявлялись, — напомнил я. — Помните, господа, в Польше, в семидесятом, когда ещё с крылатыми гусарами дрались и Беньовского в плен взяли. Их тогда всех перевешали.
— Да, были, были такие, — покивал Коренин. — Злые люди и говорили они странные вещи. О какой-то ненависти, о классах. Я, лично, мало запомнил из этого бреда.
— Это нам такие слова нипочём, — заметил секунд-майор Ерышев, — а мужику они как раз по сердцу приходятся. Вот потому они такие злые, и в рукопашной с этими солдатами «нового строя» справиться так сложно. Комиссары раздувают в душах их огонь ненависти к нам, господам-дворянам, да и к тем, кто им служит — чиновникам и даже простым солдатам. Одного только не хватало врагу — военной выучки, а теперь она у них, извольте видеть, есть.
— Да бросьте вы, Ерышев, — отмахнулся от его слов Самохин, так и не поднявшийся до ротмистра, хотя и продолжал командовать четвёртым эскадроном. — Какая, к чёрту, военная выучка! У кого? Рабочих? Крестьян? Мужиков-лапотников? Откуда ей у них взяться?
Ответом на его реплику послужили известия о падении Красноуфимска.
— И как вам это понравилось, господа? — спросил у нас сияющий, как новенький гривенник, Ерышев, поведавший нам о разгроме красноуфимского гарнизона. — Экая уловка? Не ждали такого от казачков маркиза Пугачёва, а?
— Вы что это такой довольный, Ерышев, — спросил у него Коренин, — будто не нашу крепость взяли, вы лично Пугачёва на аркане притащили к нам.
— Да нет, господа, — тут же смутился секунд-майор, — я просто как опровержение слов Самохина насчёт военной выучки.
— А дела, между тем, господа, весьма прескверные, — заметил Коренин. — У Пугачёва теперь не толпа мужиков-лапотников, а сильная, закалённая в боях армия. И он, скорее всего, рвётся к Казани. А на полковника Толстого я бы не особенно полагался.
— Отчего у вас такое недоверие к господину полковнику? — поинтересовался наш командир, входя в палатку офицерского собрания. — Он, вообще-то, на хорошем счету.
— Толстой из графов, белейшая из белой кости, — усмехнулся Коренин. — Он собирается пугачёвцев батогами разогнать. С таким настроением против нынешней армии Пугачёва выступать не стоит. Войск в Казани слишком мало, хватит только для того, чтобы город оборонять, а я уверен, что Толстой их за стенами держать не станет. Ему славы военной подавай, он захочет громкой победы в поле.
— Откуда вы так хорошо знаете полковника Толстого? — поинтересовался у Коренина Михельсон.
— Вы же знаете, что мы вместе учились в Корпусе, — ответил ротмистр, — и Толстой так быстро дослужился до полковника, благодаря исключительно своей фамилии и титулу.
— Ну, вы как скажете, господин ротмистр, — покачал головой Михельсон. — Толстой у вас получается этаким бездарем, что звания получает только за родовитость.
— Нет-нет, я, верно, не смог точно выразить свою мысль, — сказал Коренин. — Толстой не бездарен, а, скорее, высокомерен. Не ставит противника ни в грош. Это его и погубит.
— Что же, — задумался Михельсон, на которого произвели впечатление слова ротмистра, — будем надеяться, что вы недооцениваете полковника.
Однако Коренин оказался прав во всём. Отряд Толстого, вышедший из Казани был разбит, а сам он только чудом избежал плена. Два дня спустя были взяты предместья города и начался штурм кремля. А ещё день спустя к городу подошёл наш корпус.
Последний день на горизонте появились дымы — в Казани начались пожары. Это стало
