головой каким-то тряпьем.
— Чтой-то, дяденька, он лежит? — негромко спросил Савка одевавшегося рядом шахтера.
— Заболел, видно, — ответил тот, не глядя на Савку.
Потом все, как обычно, ушли на работу, попрощавшись с уволенными. Катаев и Семихин ушли тоже — неизвестно куда. А Суконин остался лежать.
— Заболел, — смущенно подтвердила и стряпуха. «Болезнь» продолжалась дня три, потом он перешел спать в другой барак — поближе к хозяину.
Ни Суконин, ни хозяин не дали никакого хода этой истории: за шахтой водились грешки и гласности она не любила. И оба посмирнели.
В следующую получку выдали заработанное и Андрею с Савкой.
Савка повертел недоуменно в руках свои 3 рубля 20 копеек, и три замызганные рублевые бумажки за десять дней каторжного труда не вызвали у него никакого радостного волнения.
По дороге в свой барак Савка видел, как шахтеры заворачивают в маленький кабачок: под него хозяин приспособил одну из комнатушек второго барака.
Мелькнуло: а не заглянуть ли? Но рядом шел товарищ, шахтер вдвое старше Савки. Он все видел, все понимал.
Он взял Савку за рукав и сказал:
— Пойдем-ка в барак. Небось отцу-то ни разу после отъезда не написал? А там ждут, тревожатся. А у меня и карандаш есть. И бумага.
Савка покорно пошел. И бумагу взял. Но домой опять не написал: не о чем. Не нашел он пока что и здесь хорошей доли, а ныть да жаловаться — к чему же? Дома и своих бед достаточно.
Со следующей получкой пошли к землякам: расплатиться.
Шли степью, только что покрытой первым снежком. Всей грудью пили свежий, бодрящий, слегка морозный воздух. Всей душой радовались простору, небу и свету. Только глаза, привыкшие к шестисуточной ночи, боялись глядеть на свет: щурились, слезились.
Дорога показалась им такой короткой, хотелось еще и еще идти и дышать — без конца…
Земляки встретили их приветливо, радостно:
— Живы, цыплоки-то? А мы уж гадали: не отслужить ли нам панихидку? — смеялся Семен.
— Погоди, успеешь отслужить, — мрачно сказал молчаливый Иван Степанович: он уже побывал в кабаке, пропил все, что полагалось и не полагалось, и теперь его мутила и водка, и злоба на жизнь. «Другие хоть во хмелю веселятся, а мне во хмелю еще тошней жизнь кажется», — жаловался он товарищам, когда бывал трезв, И все-таки пил…
Земляки порасспросили ребят о житье и, узнав, что те устроились на «мышеловке», нахмурились. Анна Петровна, всплеснув руками, заахала:
— Батюшки-светы! А ведь нам вскорости, как вы ушли, соседи сказывали, что на Горловке двое ребят приблудились. Мы так полагали, что вы это: схоже описывали. Я и наведать как-нибудь собиралась. Да недосуг все мне, сами знаете.
— Погодь, ребята! — сказал один из земляков. — Мне из дому писали, что сват мой, Алексашка Авдеев, на штольную шахту уехал, тут поблизости… С деньгами… Будет ладить там в подрядчики. Коли так сбудется — мы попросим за вас: свой своему не откажет. Потерпите пока.
День промелькнул как минута. «Эх! Кабы под землей время так летело», — подумал Савка, возвращаясь домой.
Денег за харчи земляки не взяли:
— Артель вас побогаче, не объели.
Савка уже перестал удивляться такому: товарищи… И теперь по дороге он мечтал, как пошлет завтра три рубля отцу вместе с письмом. Вот теперь и написать можно: «Шлет, дескать, вам ваш сын и внук Савка с любовию низкий поклон и 3 рубля денег. И еще кланяюсь братьям Петру Гавриловичу, и Павлу Гавриловичу, и сестрам Пелагее, Марфе, Ольге, Анне и Апросинье Гавриловнам». Савка даже взвизгнул тихонько, от удовольствия, когда представил себе радость и изумление всей семьи. Андрей, не видавший в темноте его лица, спросил:
— Чегой-то ты?
— Так, придумал одно… — отвечал Савка загадочно. На другой день письмо с трешкой было послано.
А дома о Савке давно тревожились. «Парень молодой, домашний, нигде не бывал: долго ль до греха?» — унывал отец. «Носит сиротинку по свету, как листочек по ветру», — думала бабка про себя, а вслух говорила иное, бодрое, как всегда. И она и отец при расставании крепко Савке наказывали: «Как прибьешься к месту, к работе — в тот же час отпиши!»
Однако неделя прошла, вторая, третья… Письма нет.
Молчаливыми стали отец с бабкой, поскучнели Апроська с Пашкой. Сидя за столом, они тайком косились на пустое Савкино место. Чтобы развеселить ребят, отец пошутил однажды:
— Гляди-ка, Пашка! Апроська-то, знать, по Савкиным подзатыльникам да щелчкам соскучилась: все в его угол поглядывает! Стукни-ка ее взамен Савки, чтоб повеселела!
А Апроська неожиданно как запищит тоненьким плачущим голосом:
— И ничего он не дрался! Я сама… баловалась! А Савка… самый… самый… хороший! — и заревела на полчаса.
И четвертая неделя миновала без вестей.
А письмо Савкино с трешкой уже брело по свету…
Поболталось два дня в вагонах, полежало в почтовом отделении столько же. А попав в почтальонову сумку, пошло бродить с ним по деревням…
Только к концу недели доплелось куда надо.
Все тревожнее становилось в полутемной отцовской избе, все тоскливее. Ну, а дела-то все ж своим чередом идут. Длинными осенними вечерами Пашка изливает свою тоску на сопелке; бабка с девчатами прядут; отец плетет лапти — себе и людям.
Петрухи с ними нет: нанялся на зиму к мяснику в соседний город.
И вдруг под вечерок — почта!
Повскакали с лавок Пашка и отец, а шустрая Апроська все же их опередила, первая протянула руку за письмом.
Бабка, как всегда, делала три дела сразу: крестилась на образа, утирала глаза и сажала дорогого гостя — почтальона — за стол: закусить, чем бог послал.
Письмо перечитали дважды, а трешка произвела ошеломляющее впечатление. Бабка долго ее не тратила: хвасталась ею перед соседками. Но в дырявом кармане деньги все же не залеживаются: пришлось и трешку отдать старосте — в погашение недоимки. Вся семья провожала ее глазами, как староста ее в свой кошель клал. А бабка, как всегда, всех утешила.
— Ну и пес с ней! Зато твою душеньку теперь в покое оставят, волки ненасытные! — Это она отцу еще при старосте сказала.
Пашка аж крякнул от удовольствия. А староста сделал вид, что не слыхал, и поскорее дал ходу.
Что со старухой глупой связываться? Он бы и связался, пожалуй, да бабку Елену все на деревне уважают: попробуй-ка посади ее в «закуток» на съезжую… Весь закуток разнесут — и с ним самим вместе!
