что Бог един, но отца Бартоломеу Лоуренсо учили, что Бог есть един в сути своей, но един в трех лицах, и вот нынче все те же чайки заставили священника усомниться. Стало совсем темно, город спит, а если и не спит, то умолк, лишь время от времени доносится перекличка часовых, выставленных на случай высадки французских корсаров, и Доменико Скарлатти, затворив двери и окна, садится за клавесин, что за нежная музыка льется в лиссабонской ночи, проникая сквозь щели и дымоходы, слышат ее солдаты португальской лейб-гвардии и немецкой тоже, и понятна она как тем, так и другим, слышат ее сквозь сон матросы, спящие в холодке на палубе, и, проснувшись, они узнают эти звуки, слышат ее бродяги на Рибейре, устроившиеся под вытащенными на сушу перевернутыми лодками, слышат ее монахи и монахини тысячи монастырей и говорят, То ангелы Божий, земля сия чудесами обильна, слышат ее убийцы, прикрывающие лица плащами, и те, кого приканчивают они кинжалами, и кто, заслышав эту музыку, не просит позвать исповедника и умирает, очистившись от всех грехов, услышал ее узник Святейшей Службы у себя в подземной камере, а стражник, находившийся поблизости, схватил его за горло и задушил, убийством избавив от смерти куда более мучительной, слышат ее Балтазар с Блимундой, хотя они так далеко отсюда, и спрашивают друг друга, что это за музыка, но раньше всех услышал ее Бартоломеу Лоуренсо, живущий поблизости, и, встав с постели, зажег он светильник и отворил окно, чтобы лучше было слышно. Со звуками музыки влетели в окно и крупные комары, сели на потолке, да там и остались, сперва покачались на долгих лапках, потом оцепенели, словно крохотное пятнышко света их не влекло, а может, их заворожило поскрипыванье пера, сел за стол отец Бартоломеу Лоуренсо и стал писать,
Несколько дней спустя, когда Бартоломеу ди Гусман был в королевской часовне, итальянец подошел и заговорил с ним. Обменявшись приветствиями, они вышли в одну из дверей, что находятся под балконами короля и королевы и ведут на входную галерею. Там они вступили в беседу, поглядывая временами на шелковые шпалеры, развешанные по стенам и изображающие сцены из истории Александра Македонского, Триумф Веры и Торжество Евхаристии по рисункам Рубенса, историю Товита и сына его Товия по рисункам Рафаэля, взятие Туниса, если когда-нибудь загорятся эти шпалеры, ни одной шелковой ниточки от них не останется. Тоном намеренно небрежным, подчеркивающим, что разговор пойдет о пустяках, Доменико Скарлатти сказал священнику, У короля есть малая копия собора Святого Петра в Риме, вчера он соблаговолил пригласить меня присутствовать при том, как он собственноручно собирает этот собор, великая честь для меня, Мне-то он никогда сей чести не оказывал, но признаюсь в том без всякой зависти, напротив, я счастлив, что итальянской нации оказана подобная честь в лице одного из сынов ее, Я слышал, государь весьма поощряет зодчество, может статься, именно по сей причине ему так нравится воздымать собственноручно купол святого храма, пусть в малых размерах, Да, совсем иными будут размеры храма, что возводится в Мафре, колоссальное строение, ему будут дивиться грядущие столетия, Сколь многообразны деяния рук человеческих, столь же многозвучны мои, Вы разумеете руки, Разумею деяния, едва вознесутся и сразу канут в небытие, Вы разумеете деяния, Я разумею руки, что было бы с ними, когда б не память и не бумага, на которой я все записываю, Вы разумеете руки, Я разумею деяния.
Беседа сия как будто всего лишь прихотливая словесная забава, игра смыслами, как принято в описываемую эпоху, когда понятность не так уж нужна, а то и намеренно затемняется. Точно так же восклицает проповедник в церкви, обращаясь к образу святого Антония, Чернокожий, вор, пьяница, и, приведя таким образом слушателей в негодование, объясняет свое намерение и прием, открывает им, что обращение значило совсем не то, что кажется, сейчас он скажет, почему Чернокожий, а именно потому, что кожа его опалена была дьяволом, не сумевшим вычернить ему душу, вор, ибо из объятий Девы Марии выкрал он Божественного Ее Сына, пьяница, ибо всю жизнь жил он в опьянении от божественной благодати, но я скажу тебе, Берегись, проповедник, когда ставишь ты понятия вверх ногами, то невольно дозволяешь, чтобы обрело голос еретическое искушение, что дремлет в глубине твоей души, и ты снова восклицаешь, Будь проклят Отец, будь проклят Сын, будь проклят Дух Святой, а затем добавляешь, Вопиют дьяволы в аду, ты полагаешь, что таким манером избежишь наказания, но тот, кто все видит, не слепец Товит, [62] что изображен на шпалере, он тот, для кого не существует ни тьмы, ни слепоты, он-то знает, что изрек ты две глубокие истины, и из двух выберет одну, свою, ибо ни ты, ни я не знаем, какова истина Божия, и еще менее, истина ли сам Бог.
Как будто всего лишь словесная игра, деяния, руки, звук, полет, Сказали мне, отец Бартоломеу ди Гусман, что деяниями ваших рук некая машина поднялась в воздух и полетела, Вам сказали правду, но видевшие это ослепли и не смогли увидеть правды, скрывавшейся за первой видимостью, Мне хотелось бы понять вас получше, С тех пор миновало двенадцать лет, правда во многом изменилась, Скажу снова, мне хотелось бы понять вас, Тайна есть тайна, На это отвечу, что, по моему разумению, лишь звуки музыки способны взлетать в воздух, Тогда завтра же мы поедем туда, где я покажу вам свою тайну. Они стоят перед последней из шпалер, посвященных истории Товита и Товия, перед той, на коей горькая рыбья желчь возвращает слепцу Товиту зрение, Горечи исполнен взгляд того, кому дано зрение, сеньор Доменико Скарлатти, Когда-нибудь я переложу это на музыку, сеньор отец Бартоломеу ди Гусман.
На другой день оба верхом на мулах отправились в Сан-Себастьян-да-Педрейра. Двор усадьбы оказался чисто выметен. По водосточному желобу стекала вода, слышался скрип водокачки. Ближние грядки были возделаны, на плодовых деревьях уже не было высохших веток, и кроны их были подрезаны, ничто не напоминало глазу об одичавших зарослях, которые застали Балтазар и Блимунда десять лет назад, придя сюда в первый раз. Дальняя же часть усадьбы по-прежнему заброшена, ничего не поделаешь, возделывают землю здесь всего три руки, да и те большую часть времени заняты трудами, к земле отношения не имеющими. Двери амбара открыты настежь, оттуда доносятся звуки, свидетельствующие о том, что внутри кипит работа. Отец Бартоломеу Лоуренсо попросил итальянца подождать у двери и вошел. Балтазар работал один, шлифовал длинный железный прут. Сказал священник, Добрый вечер, Балтазар, сегодня я привел гостя, хочу показать ему нашу машину, Кто он такой, Из дворца, Не сам же король, Король тоже пожалует когда-нибудь, совсем недавно он отвел меня в сторону и спросил, когда полетит машина, нет, это не король, Теперь поди знай, что будет с нашей тайной, не таков был уговор, тогда чего ради молчали мы столько лет, Изобрел пассаролу я, мне и решать, что нужно, Но собираем-то ее мы, можем уйти отсюда, коли вам угодно, Балтазар, я не сумею объяснить тебе, но чувствую, что в этом случае доверие оправданно, я готов дать руку на отсечение или душу заложить, Это женщина, Нет, мужчина, итальянец родом, он при дворе недавно, и он музыкант, придворный капельмейстер, обучает игре на клавесине инфанту, его зовут Доменико Скарлатти. Эскарлате. Произносится не совсем так, но разница невелика, можешь называть его Эскарлате, в конце концов, все его так называют, даже когда думают, что произносят правильно. Священник направился к двери, но вдруг остановился, спросил, А Блимунда где, В саду возится, ответил Балтазар.
Итальянец укрылся от солнца в тени высокого платана. Казалось, его ничуть не занимало то, что он видел вокруг, он спокойно глядел на закрытые окна дворца, на верхнюю часть карниза, поросшую травами, на водосточный желоб, над которым низко-низко сновали ласточки, охотясь за мошками. Отец Бартоломеу Лоуренсо подошел к музыканту, в руке у него был платок, Туда, где обретается тайна, можно войти лишь с завязанными глазами, сказал он,
