Значит, их нет, подумал он, уехали. Или решили поужинать где-нибудь еще, тотчас возразил он себе и тотчас согласился принять то, что давно уже понял, хоть и делал вид, что не понял, отчужденно поглядывая на входящих в двери постояльцев, притворяясь перед самим собой — он спустился сюда так рано, чтобы увидеть эту девушку. А зачем? — В самом вопросе звучит притворство: во-первых, потому что иные вопросы и задают лишь для того, чтобы сделать еще очевидней отсутствие ответа, во-вторых, потому что возможный и сам собой напрашивающийся ответ — не нужно более основательных резонов или задних мыслей, чтобы заинтересоваться девушкой, которая ласкает свою парализованную левую руку, как ручного зверька, вопреки, а может быть, не вопреки, а благодаря тому, что не владеет ею — так вот, ответ этот будет одновременно и лживым, и искренним. Рикардо Рейс поторопился завершить ужин, а кофе — да, с коньяком! — попросил подать в гостиную, и это явно было способом убить время до тех пор, пока не представится возможность приступить с расспросами к управляющему Сальвадору, пока нельзя осуществить теперь уже вполне осознанное намерение узнать, что это за люди, отец с дочкой, такое впечатление, знаете ли, что я их уже где-то видел, может быть, в Рио? нет, ну, разумеется не в Португалии, эта барышня тогда была совсем малюткой, и так вот вяжет и плетет Рикардо Рейс эти кружева околичностей — какое дотошное расследование проводит он ради такого пустякового дела. Но покуда управляющий занят с другими постояльцами — один уезжает завтра рано утром и просит счет, другой жалуется, что створки жалюзи всю ночь хлопали под ветром и не давали ему уснуть — и со всеми-то он, нечистозубый, пушистоусый Сальвадор, неизменно учтив и внимателен. Тощий господин в трауре зашел в гостиную, о чем-то справился в газете и, не задерживаясь, вышел, а в дверях, пожевывая зубочистку, появился толстяк, но наткнувшись на холодный взгляд Рикардо Рейса, затоптался на месте и понуро ретировался — ему явно не хватило храбрости войти: случаются такие вот приступы малодушия, причины коих человек никому — и прежде всего самому себе — объяснить не в силах.
И полчаса спустя любезный Сальвадор может удовлетворить любознательность гостя: Нет, сеньор, вы наверняка обознались и спутали их с кем-то, насколько мне известно, они никогда не бывали в Бразилии, они приезжают сюда уже три года, о, да, разумеется, мы разговаривали, и было бы вполне естественно с их стороны рассказать мне о таком путешествии. В самом деле, я, должно быть, обознался, как вы сказали — уже три года? Да- да, они из Коимбры, там и живут, отец — нотариус, доктор Сампайо. А барышню как зовут? У нее редкое имя, вообразите — Марсенда, они очень хорошего рода, мать умерла. А что у нее с левой рукой? Рука отнялась, вот потому они каждый месяц на три дня и приезжают в Лиссабон показаться врачам, останавливаются всегда у нас. Каждый месяц на три дня? Точно так, каждый месяц на три дня, и доктор Сампайо всегда предупреждает заблаговременно, чтобы за ним оставили два номера, всегда те же самые. И что же — есть улучшение? Откровенно говоря, сеньор доктор, сдается мне — никакого. Жаль, жаль, она ведь еще так молода. Истинная правда, очень ее жалко, сеньор доктор, а ведь вы бы могли помочь ей консультацией и советом, когда в следующий раз они приедут, если только вы к этому времени еще будете здесь. Быть-то я, наверно, буду, но это — не моя специальность, я — терапевт, а потом занимался тропическими болезнями, так что ничем не смогу ей быть полезен. Что ж поделаешь, видно, правду говорят, не в деньгах счастье, у отца — крупное состояние, и, подумайте, — такая беда с дочерью. Как, бишь, ее имя — Марсенда? Точно так, сеньор доктор. Странное имя, никогда такого не слышал. И я тоже. Ну, до завтра, сеньор Сальвадор. Всего наилучшего, сеньор доктор.
Рикардо Рейс, войдя в номер, видит уже приготовленную постель: одеяло и простыня откинуты, образуя геометрически четкий прямой угол, но — скромно, целомудренно, сдержанно, не заманивая в бесстыдную белизну своего нутра, а ненавязчиво уведомляя, что если, мол, тянет прилечь, то — пожалуйте сюда. Нет, не сейчас, попозже. Сейчас он прочтет те полтора стиха, что записал на клочке бумаги, строго поглядит на них, поищет ту дверь, которую может отпереть этот ключ, если это и вправду ключ, представит, что дверь подалась и открылась, обнаружив за собой другие запертые двери — и к ним уж ключей не подобрать — и вот наконец упорство ли возобладало, одолела ли усталость — его, Рикардо Рейса? чья- то еще, а если чья-то еще, то чья же? — но стихотворение завершилось так: Дух мой бестрепетен и беспечален, и вознестись бы хотел я превыше счастья и горести рода людского. Ибо и счастье есть тоже ярмо и тяжкое бремя. После чего лег и сразу же уснул.
Рикардо Рейс давеча попросил управляющего подать завтрак в номер, к половине десятого, и не то чтобы он собирался спать до этого часа, а просто не хотелось второпях вскакивать с кровати, путаться в рукавах наскоро наброшенного халата, нашаривать домашние туфли, панически ощущая неспособность двигаться с проворством, достойным терпения той, кто стоит за дверью, обремененная большим подносом с кофейником, молочником, тарелочкой, на которой разложены ломтики поджаренного хлеба, ну, может быть, есть там еще и стакан с апельсиновым или черешневым компотом или розетка с темным, ноздреватым айвовым мармеладом или кусок бисквита, или какой-нибудь коржик или рогалик или прочие изыски и роскошества, предоставляемые гостям в отелях, а как обстоит с этим дело в «Брагансе», мы сейчас и узнаем, поскольку Рикардо Рейс по приезде завтракает в первый раз. Все будет сделано, вчера пообещал ему управляющий Сальвадор, и, как видно, заверению можно верить, ибо минута в минуту стучит — не минута, сами понимаете, стучит в минуту, а Лидия — в дверь, что, по мнению стороннего наблюдателя, решительно невозможно, поскольку обе руки у горничной заняты, и ох, наплакались бы мы с прислугой, если бы не набирали ее из числа тех, у кого рук — три или еще больше, и эго тот самый случай: не расплескав ни единой капельки молока, умудряется Лидия деликатно постучать костяшками пальцев в дверь, ухитряясь при этом, не перехватывая, удерживать поднос — чтобы поверить, надо это увидеть, да заодно и услышать, как она произносит: Сеньор доктор, ваш завтрак, произносит так, как выучилась и, хоть и принадлежит к социальным низам, до сих пор не позабыла. Да, не будь эта Лидия горничной, да притом еще — опытной и умелой, ей бы прямая дорога в канатоходцы, в жонглеры, в фокусники, но и для избранной стези есть у нее должные дарования, и не соответствует ее призванию разве что имя: Лидия зовут ее, а надо бы — Мария. Рикардо Рейс между тем привел себя в порядок — он уже выбрит, халат подпоясан, он успел даже приоткрыть створку окна, чтобы проветрить в номере, ибо терпеть не может застоявшуюся ночную духоту и дурные запахи, которые случается источать даже поэтам. И вот он впустил горничную. Доброе утро, сеньор доктор, произнесла она и поставила поднос, угощение на котором, хоть и оказалось не столь изысканно-обильным, как он себе воображал, не уронило чести отеля «Браганса», и не следует, стало быть, удивляться постоянству его постояльцев: иные, приезжая в Лиссабон, и слышать не хотят о другой гостинице. Рикардо Рейс, ответив на приветствие, произносит: Нет, спасибо, ничего не надо, и это ответ на вопрос: Не угодно ли еще чего-нибудь, неизменно задаваемый вышколенной прислугой, ко торая, услышав «нет», должна тихо удалиться, желательно не поворачиваясь спиной к постояльцу, что есть признак неуважения к тому, кто нам платит и позволяет существовать, но Лидия, получившая приказ проявить к доктору Рейсу удвоенное внимание, вместо того чтобы уйти, говорит: Вы заметили, сеньор доктор, Каиш-до-Содре всю как есть залило, да вот, таковы они, люди, вода, можно сказать, подступает к дверям их обиталища, а они как легли, так и заснули, а если и проснулись и услышали шум дождя, то решили, что это им снится и это во сне они в этом сомневаются, а сомневаться, между тем, решительно не приходится: лило ночь напролет с такой силой, что затопило всю Каиш-до-Содре, и воды там по колено — по колено тому, кто, разувшись и подвернув брюки чуть не до самого паха, вынужден вброд перебираться с одной стороны улицы на другую, неся на спине старушку, которая, впрочем,
