тосты и компот, кладет салфетку поровней и вдруг произносит такие слова: Сегодня я — ненадолго, приберусь и побегу, мать надо повидать, а то жалуется, что я глаз не кажу, а приду — так на минутку, даже спросила, не завела ли я себе хахаля и как, мол, он насчет жениться. Рикардо Рейс улыбается в некотором замешательстве, решительно не. зная, что на это ответить, нам-то уж точно не следует ждать, что он скажет: Хахаль твой — вот сидит, что же касается женитьбы, то хорошо, что ты заговорила об этом, нам с тобой надо бы как- нибудь обсудить наше будущее, и потому он ограничился улыбкой, которую до известной степени можно было бы назвать отеческой. Лидия вернулась на кухню, не получив никакого ответа, даже если и рассчитывала на него, а произнесенные ею слова сами как бы слетели у нее с языка, никогда мать не говорила с ней ни про хахалей, ни про женихов. Рикардо Рейс доел, поставил поднос к ногам кровати и вновь взялся за газету: Грандиозный корпоративный парад доказывает, что имеется вполне реальная возможность установить между трудящимися и предпринимателями атмосферу полного и честного взаимопонимания, и продолжил вдумчивое чтение, не обращая особого внимания на весомость аргументов, поскольку в глубине души сам не шал, согласиться ему или возразить. Корпоративизм, при котором каждый класс вписывается в подобающее и принадлежащее ему пространство, есть наилучший способ преобразовать современное общество, и этими посулами нового рая статья завершалась, и Рикардо Рейс принялся небрежно проглядывать телеграммы из-за границы: Завтра во Франции будут подведены предварительные итоги выборов в законодательные собрания, войска маршала Бадольо готовятся возобновить наступление на Аддис-Абебу, и в этот миг появившаяся в дверях Лидия с засученными рукавами осведомилась, не видел ли он вчера воздушный шар. Какой еще воздушный шар? Ну, дирижабль, прямо над отелем пролетел. Нет, не видел, но видит сейчас на газетной странице гигантский, как Адамастор, дирижабль «Граф Цеппелин», носящий имя и титул своего создателя, германского генерала и аэронавта, пролетевший над городом Лиссабоном, над рекой и над домами, и люди останавливаются на тротуарах, выходят из магазинов, высовываются из окон трамвая, выскакивают на веранды, окликают друг друга, чтобы друг друга приобщить к лицезрению чуда, запечатленного в черно-сером виде на страницах газеты: Вот его фотография, сообщил Рикардо Рейс, и Лидия подошла к кровати, причем так близко, что невозможно было не обхватить ее свободной рукой — в другой он держал газету — несколько ниже талии: Лежите тихо, хихикнула она и потом сказала: Какая громадина, здесь он кажется еще больше, чем когда его в небе увидишь, а что это у него на заду? Это называется греческий крест или свастика. Гадость какая. Ты находишь? а вот очень многие считают, что ничего прекрасней нет на свете. На паука похож. В некоторых восточных религиях этот крест символизирует счастье и спасение. Неужели? Да. А зачем же его намалевали на заду у этого дирижабля? Цеппелин — германский, а свастика сейчас — эмблема Германии. Нацистской. Ты откуда знаешь? Брат говорил. Это тот, который плавает? Ну да, Даниэл, у меня один брат. Он уже вернулся из Порто? Вернулся, но я его пока не видала. Откуда же ты знаешь, что вернулся? Его корабль стоит напротив Террейро-до-Пасо. Иди ко мне. Я обещала матери, что к обеду приду, если прилягу — опоздаю. Ну, на минутку, и рука Рикардо Рейса поползла по изгибу бедра вниз, задрала подол юбки, двинулась вверх, миновав подвязку, прикоснулась, погладила кусочек голого тела. Не надо, произнесла Лидия, уже готовая уступить и сдаться, колени ее задрожали, но в этот миг Рикардо Рейс убедился, что детородный орган его не оживает и оживать не намерен, впервые в жизни случилось с ним такое пугающее происшествие, в панике он медленно отдернул руку, пробормотал: Пусти воду, я приму ванну, Лидия, начавшая расстегивать крючки на юбке, пуговицы на блузке, не поняла, и тогда он повторил, причем голос его вдруг сделался визгливым: Я хочу принять ванну, пусти воду, и, отшвырнув на пол газету, глубоко зарылся в простыни, отвернулся лицом к стене, едва не скинув поднос с остатками завтрака. Лидия глядела на него в растерянности: Что я такого сделала, я ведь хотела лечь к нему, думала она, но он по-прежнему лежал, отвернувшись, а руками, которые она не видела, яростно теребил, пытаясь возродить к жизни, поникший, вялый, бескровный член, но отчаянные усилия ни к чему, кроме отчаяния, не привели. В печали удалилась Лидия, унося на кухню поднос, сейчас она примется за посуду, вымоет еe до блеска, но сначала зажжет колонку, пустит воду, попробует, не слишком ли горяча, потом проведет мокрыми руками по мокрым глазам: Что я не так сделала, я ведь уж собиралась лечь с ним, да-с, бывают такие вот роковые разминовения, ведь скажи он: Не могу, или: Мне расхотелось, она бы нисколько не обиделась, ей это не так уж и важно, она, может быть, и не затем вовсе собиралась лечь к нему, да нет, что это мы говорим? легла бы, конечно, молча отогнала бы обуревающий его страх, может быть, сохранила бы волнующее воспоминание о том, как движением, лишенным всякой игривости, положила бы ему руку на это самое место, будто говоря: Да ну, не огорчайся, это не смертельно, и, пригревшись, оба бы тихо уснули, и она забыла бы, что мать ждет ее к обеду и, не дождавшись, говорит наконец брату-моряку: Давай обедать, твоя сестра в последнее время совсем шальная стала, прямо как подменили ее, богата жизнь на такие противоречия и несправедливости, и лежит в постели Рикардо Рейс, у которого теперь нет ни малейших оснований произнести эти последние осуждающие слова.
Лидия, уже одетая по-уличному, появилась в дверях спальни, сказала: Значит, через неделю, чувствуя себя глубоко несчастной, уходит она, чувствуя себя глубоко несчастным, Рикардо Рейс остается, она не знает, в чем ее вина, зато он знает, какая беда его постигла. Слышится журчание льющейся воды, горячий парной запах проникает даже сюда, но Рикардо Рейс, знающий, как обширна эта ванна — просто-таки море-океан, — лежит в постели еще несколько минут, наконец встает, накидывает халат, и, шаркая шлепанцами, входит в туалетную комнату, глядится в зеркало, но, к счастью для себя, ничего в нем не видит, ибо зеркало милосердно запотело, думает: Это — не смертельно, со всяким бывает, должно было когда-нибудь и со мной случиться, что вы на это скажете, доктор? Не тревожьтесь, пропишу вам кое-какие новые пилюльки, они вас избавят от этих маленьких неприятностей, а главное — постарайтесь не застревать на этом, развлекитесь, отвлекитесь, в кино сходите, если подобное с вами произошло впервые, вы с полным правом можете считать себя счастливчиком. Рикардо Рейс закрутил кран, снял халат, умерил холодной струей обжигающее озеро и стал медленно погружаться в него, будто решив навсегда отринуть стихию воздуха. Руки и ноги всплыли на поверхность, следом двинулся было сморщенный член, заколебался вверх-вниз, словно водоросль, удерживаемая корнем, и Рикардо Рейс, не решаясь дотронуться до него, лишь смотрел как на что-то отдельное и ему не принадлежащее: кто — чей, он — мой или я — его, думал он и не находил ответа, достаточно тошно становилось и от вопроса.
Три дня спустя появилась Марсенда. Регистраторше она сказала, что хотела бы пройти к доктору в последнюю очередь, потому что пришла не на прием: Передайте доктору, что к нему — Марсенда Сампайо, но пусть он примет меня, когда не будет других пациентов, и сунула бумажку в двадцать эскудо регистраторше в карман, и та в должный момент доложила о посетительнице Рикардо Рейсу, уже снявшему белый халат — куцее одеяние, едва доходящее до середины бедра, и придающее ему вид никак не верховного жреца в святилище медицины, а в лучшем случае — служки, который опорожняет и моет сосуды, зажигает и гасит свечи, выписывает свидетельства — о смерти, разумеется, а жаль все-таки, что в свое время он раздумал специализироваться по акушерству, не потому, разумеется, что эта сфера затрагивает самые интимные и драгоценные женские органы, а потому что с их помощью производятся на свет дети, дети же, пусть и зачатые от других, отчасти возмещают отсутствие своих — впрочем, может, они и не отсутствуют, да обретаются неизвестно где. А пошел бы по этой стезе — слышал бы биение нового сердца, принимая, держал бы в руках грязных и липких, выпачканных кровью и слизью, потом и слезами зверюшек, внимал бы их
