приветствия руку на древнеримский манер, Марсенда же, происходящая из хорошей семьи, еще успеет записаться в организацию, именуемую ОМЕН [64] и сможет отдавать салют, благо увечьем поражена не нужная для этого левая рука. Как образец того, чем сможет стать наша патриотическая молодежь, лучшие ее представители, облачась в форму, отправятся в Берлин, где им, мы надеемся, представится возможность повторить знаменитую фразу «Мы — ничто» и наблюдать за Олимпийскими играми и — ну, это уж само собой разумеется — произвести на всех чарующее впечатление, да и какое же иное впечатление могут произвести эти красивые и надменные юноши, гордость лузитанской нации, отражение нашего будущего, и цветущее дерево помахивает ветвями марширующей мимо молодежи, но: Мой сын, говорит Лидия Рикардо Рейсу, в этом балагане участия не примет, и с этих слов лет через десять начнется дискуссия. Если, конечно, дотянем.
Виктор пребывает в беспокойстве. Получено ответственное задание — ничего общего с обычными делами вроде слежки за подозреваемыми, задушевных бесед с управляющими отелей или допрашивания носильщиков, которые сразу выкладывают все. Он проводит правой рукой по бедру, чтобы почувствовать в кармане успокоительную выпуклость пистолета, а потом, кончиками пальцев, бережно достает из другого кармана пакетик мятных лепешечек. Разворачивает его с бесконечными предосторожностями, ибо в ночной тиши шелест бумажкой обертки подобен, наверно, грому листового железа, неблагоразумно, конечно, идти на подобное нарушение мер безопасности, но делать нечего: луком — должно быть, от волнения — несет с такой силой, что можно спугнуть добычу, тем более, что и ветер дует в ее сторону. Притаясь за деревьями, вжавшись в дверные проемы, помощники Виктора ожидают сигнала, чтобы бесшумно выдвинуться и потом произвести молниеносный захват. Не сводят глаз с окна, где чуть заметно мерцает полоска света, что уже само по себе — свидетельство неблагонадежности: кто же будет задергивать шторы в такую-то жару?! Один из подручных Виктора взвешивает в руке укороченный железный ломик, которым сорвет дверь с петель, другой продевает пальцы левой руки в отверстия стального кастета, оба — признанные мастера своего дела, где ни пройдут они, там останется за ними след в виде высаженных дверей и сломанных челюстей. Вниз по мостовой к подъезду прошагал еще один агент, этот идет открыто, не таясь, изображая обычного прохожего, мирного обывателя, поспешающего к себе домой, ну да, он живет в этом доме, однако не стучит дверным молотком, и высунувшаяся из окна жена не говорит ему: Ты нынче припозднился, а дверь через пятнадцать секунд открыта, но не ключом, а отмычкой, потому что и он дело свое знает. Первое препятствие устранено. Агент уже на лестнице, но приказа подниматься пока нет. Его задание — слушать, и в том случае, если раздастся в квартире подозрительный шум — выйти наружу и доложить Виктору, а Уж тот примет решение. Потому что Виктор — мозг операции. В подъезде показывается агент, закуривает, подавая огоньком спички условный сигнал — все, дескать, тихо и мирно, на блокированном этаже никаких шевелений. Виктор выплевывает пастилку, потому что, если дело дойдет до рукопашной схватки, можно и поперхнуться. Втягивает воздух открытым ртом, ощущая мятную свежесть, словно он уже и не Виктор. Но стоит сделать еще три шага, и поднимается из глубины желудка невидимая эманация, что ж, по крайней мере, она указует правый путь его подчиненным, которые идут за начальником следом и след в след, как индейцы на тропе войны, кроме тех двоих, что оставлены следить за окнами и получили приказ при попытке к бегству стрелять без предупреждения. Шесть человек движутся гуськом или, если угодно, вереницей, по пятам друг за другом, в полнейшем молчании и совершенно бесшумно, атмосфера насыщена электричеством ожидания до такой степени, что дыхание перехватывает, все так напряжены, что не ощущают лукового зловония, исходящего от шефа, можно даже сказать, что пахнет от него не хуже, чем от всех прочих. Вот добрались до лестничной площадки, а тишина такая, что могло бы показаться — дом пуст, и весь мир уснул, могло бы, но не покажется, ибо совершенно достоверны полученные сведения, и потому не последует приказ сломать — не дверь, а строй — и вернуться к наружному скрытному наблюдению, сбору и проверке данных. Вот кто-то кашлянул внутри. Подтвердилось. Виктор зажигает фонарь, направляет луч на дверь, и вот уже раздвоенный на конце ломик, в просторечии называемый фомкой, змеей скользнул вперед, впился зубами в щель между косяком и наличником, ждет. Теперь черед Виктора. Судьба в образе его кулака обрушивает на дверь четыре удара, глотка исторгает хриплый рев: Откройте, полиция! — фомка свершает первый нажим, летят щепки, скрежещет замок, слышно, как внутри гремят стульями, доносятся торопливые шаги, встревоженные голоса, Стоять! Ни с места! — громовым голосом призывает Виктор, справившийся с первоначальной нервозностью, и внезапно вспыхивают лампы на всех этажах, это соседи, решившие принять участие в празднестве и не решившиеся выйти на сцену, осветили ее, и кто-то попытался открыть окно, но с улицы донеслось три выстрела, фомка же сменила дислокацию и вонзилась в щель на уровне нижней петли, ara! пошло! — дверь заходила ходуном сверху-донизу, расщелина расширилась, еще два мощных рывка — и дверь слетела, повалилась, глубоко процарапав штукатурку на стене, и вдруг в квартире воцарилась мертвая тишина, обитатели ее поняли, что все кончено. Виктор с пистолетом делает шаг вперед, повторяя свое: Ни с места! — двое прикрывают его с флангов, другим не хватает оперативного простора и пространства для маневра, узкий коридор не дает развернуться цепью, но они двигаются следом, как только авангард втягивается внутрь, в небольшую комнату, окно в ней открыто и выходит на улицу, где уже готовы агенты пресечь попытку бегства, а в комнате — четверо с поднятыми руками, с опущенными головами, словом, побежденные. Виктор радостно восклицает: Всех взяли! — сгребает со стола какие-то рассыпанные бумажки, отдает приказ начать обыск, говорит тому, у которого на руке кастет, а на лице — выражение глубочайшего разочарования, поскольку преступники сопротивления не оказали, и врезать, стало быть, никому не удалось, эх, хоть бы разочек, ну, не повезло, что ты скажешь: Посмотри, не ушел ли кто черным ходом, и тот отправился выполнять приказ, слышно, как он орет на кухне, обращаясь к коллегам из оцепления: Никто не ушел? — а ему ответили, что, мол, одному удалось скрыться, и завтра в донесении будет написано, что один скрылся огородами или по крышам, возможны варианты. Тот, что с кастетом вернулся, и Виктор, по его огорченному лицу догадавшись о положении дел и не дожидаясь доклада, начал в ярости орать, изрыгая брань без малейшего уже намека на мятную свежесть: Олухи! Ротозеи! Проморгали! — и по тому, что задержанные не могут скрыть улыбки, пусть и бледной, смекнув, что скрылся как раз основной фигурант, с пеной у рта грозит и допытывается, кто он такой и куда бежал: Не скажете — всех перестреляю! — а присные его проверяют прицел, а малый с кастетом пошевеливает пальцами в предвкушении, и тут раздается голос режиссера: Стоп! Снято. Виктор должен облегчить душу и не может сразу остановиться, для него все это — всерьез: Чтоб десять человек пятерых взять не смогли, главаря упустили, у него все нити заговора! — однако благодушно вмешивается режиссер, очень довольный тем, как удачно прошла съемка: Да бросьте, не кипятитесь, если б мы его поймали, у нас и пленки бы не хватило. Но позвольте, сеньор Лопес Рибейро, полиция будет представлена в невыгодном свете, это дискредитация органов, это ж, как говорится, семь булавок на одного паука, а паук сбежал, то есть не паук, а муха, это мы — пауки. Бог с ним, мало ли на свете сетей: этих он избег, в другие попадется, сейчас он по фальшивым документам поселится в каком-нибудь пансионе, решит, что наконец-то в безопасности, а того не знает, что пауком для этой мухи станет дочка хозяйки, как в сценарии написано,
девушка строгих правил, ярая патриотка, она ему вскружит голову, влезет в душу, женщины — все еще грозное оружие, а этот режиссер, по правде говоря, — истый мудрец. Во время беседы подходит оператор, немец, приехавший из Германии, и говорит хоть
