зависимый, рассыльный. Я младший делопроизводитель Главного Архива ЗАГС. Ага, тогда вам повезло узнать всю правду о секторе самоубийц, но сперва вы должны мне торжественно поклясться, что никому не выдадите эту тайну. Клянусь всем святым. И что же это такое в настоящую минуту. Сам не знаю. Все. Или ничего. Признайтесь, клятва получилась несколько неопределенная. Какая есть, другой не припас. Вот что, поклянитесь-ка честью своей, никогда крепче этой клятвы не было. Будь по-вашему, поклянусь честью, но знайте, что хранитель Архива лопнул бы со смеху, услыхав, что один из его сотрудников клянется честью. Если такую клятву приносит младший делопроизводитель пастуху, это — серьезно и тут уж не до смеха, так что давайте на том и поладим. Ну так в чем же заключается правда об участке самоубийц, спросил тогда сеньор Жозе. А в том, что здесь все не так, как кажется. Но ведь это же кладбище, Главное Кладбище. Это лабиринт. Тогда это было бы заметно снаружи. Не всегда, есть лабиринты невидимые. Не понимаю. Ну, к примеру, здесь лежит, сказал пастух, дотрагиваясь кончиком посоха до холмика, вовсе не тот, кто вы думаете. Земля поплыла под ногами у сеньора Жозе, последняя кость на игральной доске, предельная и непреложная его убежденность в том, что неизвестная женщина нашлась наконец, только что исчезла. Вы хотите сказать, что номер перепутали, весь дрожа, спросил он. Номер есть номер, номер никогда не обманет, отвечал пастух, если вынуть эту табличку отсюда и воткнуть в другое место, будь оно хоть на самом краю света, номер останется номером. Не понимаю. Сейчас поймете. Объясните, пожалуйста, а то у меня голова кругом. Ни один из тех, кто здесь похоронен, не носил при жизни имя, ныне выбитое на мраморе его плиты. Не могу поверить. Я вам говорю. А номера. Номера все поменяны. Как. Так, кто-то их меняет перед тем, как доставить и установить здесь надгробья с именами. И кто же этот кто-то. Я. Но ведь это преступление, возмущенно вскричал сеньор Жозе. Никакой закон я не преступал. Да я сейчас же уведомлю администрацию Главного Кладбища. Вспомните свою клятву. Я отрекаюсь от нее, в данных обстоятельствах она недействительна. Всегда можно добрым словом прикрыть слово злое, но назад взять ни то ни другое нельзя, слово есть слово, клятва — это клятва. Смерть — священна. Вы спутали, господин младший делопроизводитель, это жизнь священна, по крайней мере, так принято говорить. Но ведь надо же питать хоть каплю уважения к усопшим, пусть даже во имя простой порядочности, ведь сюда же приходят люди помянуть родных и друзей, поразмышлять или помолиться, положить цветы или поплакать над дорогим именем, и вот, извольте видеть, по вине какого-то пастуха истинное имя заменено другим, и бренные останки принадлежат вовсе не тому, о ком мы думаем, и смерть, таким образом, обращена в фарс. Не думаю, можно ли оказать незнакомому человеку большее уважение, нежели поплакать над его прахом. Но смерть. Что — смерть. Смерть следует уважать. Мне бы очень хотелось услышать от вас, в чем, по вашему мнению, должно заключаться уважение к смерти. Ну, прежде всего, над нею нельзя глумиться. Смерть, знаете ли, из тех явлений, над которыми особенно-то не поглумишься. Вы же прекрасно понимаете, я говорю не о смерти как о явлении, а о покойниках. Укажите мне хоть малейший признак глумления. Поменять местами таблички с номерами — это ли не глумление. Понимаю, что младший делопроизводитель Главного Архива ЗАГС по должности обязан относиться к именам соответствующим образом. Пастух замолчал, показал псу, чтобы пригнал назад отставшую овцу, и продолжил: Я ведь вам еще не сказал, по какой причине вздумал менять местами таблички с номерами могил. Сомневаюсь, что у меня это вызовет интерес. А вот я не сомневаюсь. Ну, хорошо, говорите. Если люди в самом деле, а я лично в этом совершенно уверен, кончают с собой потому, что не хотят, чтобы их нашли, то лежащие в этих могилах, благодаря злому умыслу пастуха, от людской назойливости избавлены, избавлены окончательно и бесповоротно, ибо я и сам, по правде говоря, уже не смог бы, даже если бы захотел, вспомнить, где чье место, и знаю только, о чем думаю, когда прохожу мимо одного из этих мраморных надгробий, где высечены имя и даты жизни. И о чем же. О том, что можно не замечать лжи, даже если она у тебя перед глазами. Утренняя дымка уже давно рассеялась, и теперь стало видно, сколь обширно стадо. Пастух покрутил посохом над головой, приказывая псу сбить овец покучнее. И сказал так: Мне пора, сейчас появятся проводники, я уже вижу фары двух машин, но эти пока не сюда. Я еще побуду, ответил сеньор Жозе. Вы в самом деле намерены донести на меня, спросил пастух. Я человек слова, что обещано, то свято. Наперед знаю, что они посоветуют вам не поднимать шума. Это еще почему. Сами подумайте, каких трудов будет стоить все дальнейшее, покойников же придется выкапывать и идентифицировать, а ведь многие из них уже прах среди праха. Овцы меж тем уже собрались, и только одна отставшая проворно скакала по могильным плитам, удирая от пса. Пастух спросил: А вы что же, друг ей будете или родня. Я даже не был с ней знаком. И все же разыскали ее могилу. Я и разыскивал могилу, потому что не знал ту, которая лежит в ней. Вот видите, как я был прав, сказав, что нельзя выказать уважения сильнее, чем оплакать незнакомого тебе человека. Прощайте. Может быть, мы еще когда-нибудь встретимся. Не думаю. Не зарекайтесь. Кто вы такой. Овец пасу, как видите. И больше ничего. Ничего. Вдалеке замерцал свет. А вот это сюда, сказал сеньор Жозе. Да, похоже на то. С собакой во главе стадо двинулось к мосту. Прежде чем скрыться за деревьями на другом берегу, пастух обернулся, прощально взмахнул рукой. Сеньор Жозе ответил тем же. Теперь он отчетливо различал пульсирующий свет на крыше машины. Время от времени он исчезал, скрываясь за пригорками или ныряя в низины, прячась за башенками, обелисками, пирамидками, и снова возникал, делаясь ближе и ярче, и надвигался стремительно, что было явным признаком того, что провожающих немного. Сеньор Жозе, когда говорил пастуху, что еще побудет, имел в виду еще немного побыть здесь одному, а уж потом пуститься в обратный путь. Он и хотел-то лишь подумать о себе, собраться с мыслями, определить истинную меру своего разочарования, принять его, успокоить дух, сказать: Все кончилось, однако сейчас другая мысль приходит ему в голову. Подойдя к могиле, он принимает вид человека, глубоко погруженного в думу о том, сколь неумолимо мимолетно наше бытие, сколь несбыточны мечты и тщетны упования, сколь преходяща слава мирская и небесная. И в самом деле задумался так глубоко, что вроде бы даже не заметил появления тех шести-семи человек, что сопровождали покойника и провожали его в последний путь. Не трогался с места все то время, что опускали гроб в могилу и забрасывали ее землей, а из оставшейся насыпали и потом утрамбовывали холмик. Не двинулся и когда один из проводников установил в головах могилы черную металлическую табличку с белыми цифрами номера. Стоял неподвижно и те две минуты, пока родственники утирали слезы и произносили какие-то бесполезные слова, не шевельнулся и потом, когда обе машины — и автомобиль проводников, и катафалк — уехали и пересекли мост. И лишь оставшись один, снял табличку с могилы неизвестной женщины и воткнул колышек над могилой свежей. А номер отсюда поместил туда. Обмен совершился, правда стала ложью. Во всяком случае, совершенно не исключено, что завтра пастух, обнаружив свежую могилу, перенесет, сам того не ведая, установленную на ней табличку на могилу неизвестной женщины, и по этой иронической гипотезе ложь, вроде бы повторяя себя самое, сделается правдой. Пути случайностей неисповедимы. Сеньор Жозе отправился домой. По пути зашел в кондитерскую. Попросил кофе с молоком и ломоть поджаренного хлеба. Потому что есть хотелось просто нестерпимо.
Сеньор Жозе, решив возместить бессонную ночь, сразу же по приходе домой улегся в постель, но уже через два часа проснулся. В странном и загадочном сне он видел себя самого посреди кладбища и в гуще отары овец, столь многочисленных, что под их копытами едва виднелись могилы, и на голове у каждой овцы имелся номер, менявшийся беспрестанно, но поскольку овцы неотличимы друг от друга, то и невозможно понять, овцы ли меняют номера или номера — овец. И чей-то голос, кричавший: Я здесь, я здесь, не мог исходить от овец, потому что они уже давным-давно лишились дара речи, но из могил тоже не мог, потому что
