взбрело в голову этим людям: держава переживает тяжелейший кризис, какого не бывало за всю ее многовековую историю, а они толкуют об изменении строя. Я, государь, не склонен тревожиться по этому поводу: они всего лишь пытаются использовать благоприятный момент, чтобы придать больше весу своим так называемым предложениям, а проще говоря, хотят половить рыбку в мутной воде. И притом — с прискорбным отсутствием патриотизма. Именно так, государь, воззрения республиканцев на государственное устройство только они сами и могут понять, да и то вряд ли. Воззрения их меня не интересуют, я хочу услышать от вас, существует ли возможность смены строя. Они ведь даже не представлены в парламенте, ваше величество. Я имею в виду государственный переворот — революцию. Это решительно невозможно, ваше величество: народ сплочен вокруг престола, вооруженные силы верны законной власти. Стало быть, я могу быть спокоен. Полностью, ваше величество. Король поставил крестик напротив слова «республиканцы», сказал: Так, с этим разобрались, — и перешел к следующему пункту: Ну а что за история с пенсиями, которые не выплачиваются. Нет-нет, выплачивается, другое дело, что будущее рисуется в довольно черном свете. Стало быть, я не понял и подумал было, будто мы приостановили выплаты. Нет-нет, государь, но завтрашний день внушает опасения. В чем. Во всем, ваше величество, государство может развалиться, как карточный домик. И что же — только мы, мы одни сталкиваемся с этой проблемой. Нет, ваше величество, рано или поздно она затронет всех, разница тут между, извините за банальность, жизнью и смертью. Не понимаю. В других странах люди умирают прежним и обычным порядком, и смертность контролирует уровень рождаемости, а вот у нас, ваше величество, в нашем государстве никто не умирает, вспомните вашу августейшую матушку, казалось, что она — при смерти, ан нет, не тут-то было, и, конечно, это большое счастье, но у нас — петля на шее, ваше величество, не сочтите за преувеличение. Но до меня доходят слухи, будто кто-то все же умер. Это и в самом деле так, однако, государь, это — капля в море: далеко не все семьи решаются на подобный шаг. Какой шаг. Передать своих безнадежно больных заботам организации, которая занимается самоубийствами. Не понимаю, что толку совершать самоубийство, если все равно они не могут умереть. Эти — могут. И как же им это удается. Дело довольно сложное. Расскажите, нас никто не слышит. По ту сторону границы смерть работает бесперебойно. То есть эта организация вывозит больных за кордон. Совершенно верно. Стало быть, это благотворительная организация. Она помогает нам справляться с переизбытком безнадежных больных, но, как я уже сказал, это — капля в море. И что же это за организация. Премьер набрал побольше воздуху и ответил: Маффия, ваше величество. Маффия. Да, ваше величество, маффия, ибо государству иной раз приходится обращаться к тем, кто выполнит за него грязную работу. Вы мне раньше ничего не говорили. Виноват, ваше величество, не хотел бросать тень на ваше имя. А войска, размещенные вдоль границ. У них — своя роль. Какая же. Изображать, что служат препоной для вывоза больных, на самом деле таковой не являясь. А я думал, они готовятся отразить вторжение. Такой опасности нет и никогда не было, мы договорились с правительствами сопредельных государств, все под контролем. Все, кроме пенсий. Все, кроме смерти, ваше величество, ибо если мы не начнем умирать, то лишимся будущего. Король поставил крестик напротив слова «пенсии» и сказал: Нужно, чтобы что-нибудь случилось. Да, ваше величество, чтобы что- нибудь случилось.
Секретарша, войдя в кабинет генерального директора телеканала, обнаружила на столе конверт. Необычного лиловатого цвета, плотной шероховатой бумаги, имитирующей фактуру ткани. Старинного вида и словно бы уже побывавший в употреблении. И не значилось на нем ни адреса отправителя, что, впрочем, иногда случается, ни адреса получателя, чего не бывает никогда, и лежал он на столе в запертом на ключ и открытом минуту назад кабинете, куда ночью никто не мог войти. Повертев конверт в руках и удостоверившись, что и на оборотной его стороне нет ни слова, секретарша почувствовала, что думает, сознавая полнейшую абсурдность и чувства этого, и самой думы, что в тот момент, когда она вставляла ключ в замочную скважину и поворачивала его там, конверта на столе еще не было. Что за чушь такая, пробормотала она, должно быть, вчера я его просто не заметила. Потом обвела глазами кабинет, убедилась, что все на месте, и удалилась к себе. В качестве доверенной секретарши она могла бы воспользоваться своим правом и вскрыть этот или любой другой конверт, тем более что на нем не было строгих предуведомлений вроде «конфиденциально», «в собственные руки», «лично», однако делать этого не стала, причем сама не смогла бы сказать, почему. Дважды она вставала со своего рабочего кресла и приоткрывала дверь в кабинет. Конверт лежал на прежнем месте. Так и спятить недолго, подумала она, хоть бы уж пришел наконец и разобрался, что к чему. Имелся в виду ее шеф, генеральный директор телеканала, в этот день почему-то задерживавшийся. В четверть одиннадцатого он наконец появился. Будучи человеком немногословным, поздоровался и немедленно прошел к себе в кабинет, куда ей полагалось входить лишь пять минут спустя — предполагалось, что за это время он успеет снять пиджак и закурить первую за день сигарету. Но когда через пять минут секретарша переступила порог, директор был по-прежнему в пиджаке и не курил. Обеими руками он держал лист бумаги такого же цвета, как конверт, и руки его дрожали. Обернулся к вошедшей, но словно бы не узнал ее. Потом ладонью вперед вытянул руку, как бы преграждая ей путь, и — вот уж точно — не своим голосом произнес: Выйдите сейчас же, дверь закройте и никого ко мне не пускать, вам ясно — никого, кто бы ни был. Обескураженная секретарша хотела было спросить, что случилось, но он не дал ей рта раскрыть яростным: Вы что — оглохли, — и сорвался на крик: Выйдите, я сказал, вон отсюда. Бедная женщина ретировалась со слезами на глазах, ибо не привыкла, чтобы с нею так разговаривали: у генерального, как у каждого из нас, есть свои недостатки, но в сущности он — человек воспитанный и раньше не имел привычки орать на секретарш. Не иначе, как там что-нибудь такое в письме, думала она, отыскивая платок, чтобы вытереть слезы. И не ошиблась. Если бы ей хватило смелости вновь заглянуть в кабинет, она увидела бы, как ее шеф в полнейшей растерянности мечется из угла в угол, являя собою образ человека, который не знает, что делать, но ясно сознает, что, кроме него, сделать это больше некому. Вот он взглянул на часы, потом — на листок, пробормотал чуть слышно, словно по секрету: Еще есть время, еще есть время, — потом опустился в кресло и перечел таинственное письмо и при этом машинально поглаживал себя ладонью по макушке, как бы желая удостовериться, что голова еще на плечах, а не потеряна от страха, сводившего ему все нутро. Дочитал, уставился невидящими глазами в пространство, подумал: Я должен поговорить с кем- нибудь, — а потом ухватился за спасительную мысль о том, что все это, быть может, всего лишь шутка, дурного вкуса и тона шутка какого-нибудь раздосадованного телезрителя, наделенного вдобавок язвительным воображением — ответственному ли руководителю канала не знать, что не все в его департаменте гладко: Но обычно, когда хотят излить злобу, пишут не мне. И эта мысль, естественно, побудила его нажать клавишу селектора и спросить — давно уже надо было это сделать, — кто принес письмо. Не знаю, господин директор, когда я пришла и, как всегда, отперла дверь вашего кабинета, письмо уже лежало на столе. Но ведь это невозможно, ночью сюда никто не мог войти. Тем не менее это так. Как вы можете это объяснить. Меня не спрашивайте, господин директор, я попыталась рассказать, как было дело, но вы мне рта не дали раскрыть. Признаюсь, что был излишне резок, извините. Ничего, господин директор, но мне было очень больно. Сказал бы я вам, что содержится в этом письме — узнали бы тогда, что такое «больно», вновь вспылил директор. И дал отбой. Вновь взглянул на часы и сказал себе: Это — единственный выход, другого не вижу, такие решения — не в моей компетенции. Открыл справочник, нашел нужный номер, набрал, и большого, надо сказать, труда стоило унять дрожь в руках и еще большего — чтобы в ответ на: Слушаю, — недрогнувшим голосом произнести: Говорит директор телеканала,
