жестом заставила исчезнуть двести восемьдесят с чем-то сегодняшних писем, ибо лишь с завтрашнего дня предстояло косе вступить в должность почтового экспедитора, о чьих обязанностях было ей не так давно рассказано. Не произнеся ни единого слова на прощанье, смерть поднялась со стула, направилась к единственной в этом помещении двери — той узкой дверке, о которой мы столько раз упоминали, не имея ни малейшего представления о ее возможном предназначении, — открыла ее и, перешагнув порог, закрыла за собой. Столь сильно было испытанное косой чувство, что трепет прошел по всему ее лезвию до самого кончика, до острия. Никогда еще, сколько помнила себя коса, этой дверью не пользовались.
А время шло, и прошло его достаточно для того, чтобы родилось солнце — где-то там снаружи, за стенами этой белой холодной комнаты, где никогда не гаснут тусклые лампы, предназначенные вроде бы для того, чтобы отгонять тени от покойника, которому страшно было бы лежать в темноте. Однако время исполнить приказ смерти и выпустить на волю сегодняшнюю стопку писем еще не настало — можно еще немного поспать. Эти слова произносят обычно страдающие бессонницей, ночь напролет не смыкавшие глаз, но, бедолаги, считают они, будто смогут обмануть сон тем лишь, что попросят его прийти еще совсем на немножко, на чуть-чуть — его, и минутки покоя не даровавшего им. И коса, в полном одиночестве коротавшая все эти часы, искала объяснение тому беспримерному факту, что смерть воспользовалась дверью, которой с того мига, как прорубили ее, суждено было, казалось, оставаться до скончания века лишь декорацией. И в конце концов перестала ломать себе голову, рассудив, что рано или поздно выяснится все же, что за дверью этой происходит, ибо практически невозможны тайны между смертью и косой, точно так же, как — между серпом и рукой, его сжимающей. И долго ждать не пришлось. Половину круга обежала минутная стрелка, и вот дверь отворилась, и в дверном проеме возникла женщина. Коса слыхала, что такое бывает, что смерть иногда принимает облик человека, обычно — женщины, исходя, должно быть, из грамматической однородности рода, но всегда считала это всего лишь выдумками, легендами, так сказать, и мифами, вроде того феникса, который возрождается из собственного пепла, или барона Мюнхгаузена, который самого себя с конем в придачу вытянул за волосы из болота, или дракулы трансильванского, которого, сколько ни убивай, не убьешь, пока не вонзишь ему в сердце осиновый кол, да и то, говорят, не всегда помогает, или знаменитого камня из ирландского поверья, который кричал, когда дотрагивался до него истинный, а не мнимый король, или того эпирского источника, который гасил горящие факелы и воспламенял незажженные[29], или тех женщин, которые менструальной кровью кропили возделанные поля в рассуждении повысить урожайность, или муравьев размером с собак и собак размерами с муравьев, или воскресение на третий день, ибо на второй его случиться не могло. Ты очень красива, заметила коса, и замечание это было более чем справедливо: смерть и в самом деле была очень красива и никак не старше тридцати шести-семи лет, как верно подсчитали антропологи. А-а, разверзла наконец уста, воскликнула смерть. Повод появился: не каждый день увидишь, как смерть превращается в существо враждебной ему породы. Иными словами — не потому, что ты пленилась моей красой. Отчасти и потому, но я заговорила бы даже в том случае, если бы мне, как и мосье марселю прусту, ты явилась в образе толстухи в черном. Я — не толстуха и не хожу в черном, а ты не имеешь ни малейшего понятия о том, кто такой марсель пруст. По совершенно очевидным причинам косы — и те, что предназначены косить людей, и те, что для травы, — не могут научиться читать, зато все мы — одни от травяного сока, а я вот от крови — одарены прекрасной памятью, и мне много раз приходилось слышать это имя, так что нетрудно было связать факты и уяснить себе, что это — великий писатель, возможно, даже один из самых великих, какие когда-либо жили на свете, и формуляр его должен быть где-нибудь в архивах. Только не в моих, не я его убивала. Так он что же — не местный, этот мосье марсель пруст, удивилась коса. Нет, он из страны под названием франция, ответила смерть, и в голосе ее явственно слышалась печаль. Ну, и что с того, что не ты его убила, пришла ей на помощь коса, не огорчайся, зато ты вон какая красивая. Я всегда знала, что ты — настоящий друг, но огорчаюсь я не из-за этого. А из-за чего. Не могу объяснить. Коса поглядела на нее несколько удивленно и сочла за лучшее заговорить о другом. А где же ты нашла все то, что на тебе надето. За этой дверью есть из чего выбрать: там нечто вроде магазина или огромной костюмерной, там сотни шкафов, сотни манекенов, тысячи вешалок. Своди меня как-нибудь, попросила коса. Что толку — ты ничего не понимаешь в стилях и модах. Да и ты, честно говоря, не сильно в этом разбираешься, стоит лишь взглянуть, как безвкусно подобраны разные части твоего наряда. Ты не выходишь из этой комнаты и потому не можешь знать, что сейчас носят. Тем не менее я вижу, что эта блуза очень похожа на те, какие носили в мое время. Мода — штука текучая, ходит по кругу, уйдет и вернется, а уж что я вижу на улицах, рассказать — не поверишь. Поверю даже без рассказа. И что же, по-твоему, блуза не подходит к этим брюкам и туфлям. Подходит, вынуждена была признать коса. А к этому берету, что у меня на голове. Тоже. А к этому кожаному жакету. Тоже. А к сумке на плече. Да я разве что говорю. А к серьгам, что у меня в ушах. Ладно, сдаюсь. Ну, признайся — я неотразима. Это зависит от типа мужчины, которого ты намерена обольстить. Во всяком случае, тебе кажется, что я — хороша. Я ведь с этого начала. Ну, если так — прощай, вернусь в воскресенье, самое позднее — в понедельник, не забывай ежедневно отсылать письма, не думаю, что это — такой уж тяжкий труд для той, кто круглые сутки стоит, приткнувшись к стене. Письмо-то не забыла, спросила коса, сделав вид, что не заметила насмешки. Здесь оно, ответила смерть, прикоснувшись к сумке кончиками тонких выхоленных пальцев, которые всякому бы захотелось поднести к губам.
И при свете дня смерть возникла на узкой, стиснутой слева и справа стенами улице на самой городской окраине. Не видно ни двери, ни ворот, через которые она могла бы выйти, нет никаких примет или знаков, по которым удалось бы восстановить дорогу, приведшую ее сюда из холодного подземелья. Солнце не слепит пустые глазницы, и по этой причине откопанным археологами черепам нет нужды щуриться в тот миг, когда внезапный свет бьет им в лицо, а счастливый ученый восклицает, что, по всем признакам, нашел неандертальца, хотя последующий осмотр непреложно докажет, что костные эти фрагменты складывались некогда в череп обыкновенного хомо сапиенса. Но смерть, сделавшаяся женщиной, достает из сумки темные очки и защищает ими свои человеческие глаза от офтальмии, более чем возможной у того, кто еще не привык к ослепительному сиянию летнего утра. Смерть поднимается по улице до того места, где кончаются стены и высятся первые дома. Здесь ей все знакомо: нет ни одного дома — сколько бы ни громоздилось их у нее перед глазами, сколько бы ни тянулось их до городской черты и до государственной границы — где бы ни побывала она хоть раз, и даже вон на ту стройку придется ей прийти через две недели, чтобы столкнуть с лесов беспечного каменщика, который не смотрел, куда ставит ногу. В подобных случаях принято говорить: Такова жизнь, — хотя выразились бы мы не в пример точнее и определеннее, сказавши: Такова смерть. Но эту садящуюся в такси барышню в темных очках мы не окрестим этим именем, скорее решим, что это сама жизнь и, задыхаясь, пустимся за ней вдогонку и, если посчастливится схватить другое такси, скажем водителю: Вон за той машиной, — но это ничего не даст, потому что увозящее ее такси уже свернуло за угол, и нет поблизости другого, к водителю которого смогли бы мы воззвать: Вон за той машиной. Так что теперь можно с полным правом и основанием сказать: Такова жизнь, — и, покорствуя судьбе, пожать плечами. Впрочем, пусть послужит нам утешением хотя бы то обстоятельство, что на письме, лежащем у нее в сумочке, выведено не наше имя, указан не наш адрес, и, стало быть, еще не пришел нам черед падать с лесов. Смерть меж тем и вопреки тому, что можно было бы предположить, велела таксисту ехать отнюдь не к дому виолончелиста, а к театру, где он служит. Не вызывает сомнений, что после цепи испытанных ею неудач намерена она
