Полагаете, этого — мало: испытывать тревогу в моем присутствии. Тревога может быть сигналом, который подает нам благоразумие. Благоразумие способно только отсрочить неминуемое, но рано или поздно оно сдастся. Надеюсь, это — не мой случай. А я так уверена в обратном. Виолончелист перевесил ремень на другое плечо. Устали, спросила смерть. Да нет, сам инструмент не тяжелый, футляр весит больше, особенно — этот, старинный. Мне нужно поговорить с вами. Как же это — уже почти полночь, все разошлись. Нет, вон там стоят еще несколько человек. Они ждут, когда выйдет дирижер. Давайте зайдем в какой- нибудь бар и поговорим. Хорош я буду с такой кладью за плечами в переполненном баре, улыбнулся музыкант, представьте, что будет, если все мои коллеги рассядутся там со своими инструментами. Мы могли бы дать концерт. Мы, переспросил виолончелист, удивленный множественным числом первого — и весьма привлекательного — лица. Ну да, я сама когда-то играла на скрипке, даже сохранились портреты, где я запечатлена с нею. Вы, наверно, задались целью каждым следующим словом удивлять меня все больше и больше. Вам решать, как далеко я смогу зайти в стремлении удивить вас. Вы не могли бы выражаться ясней. Вы ошибаетесь, я имела в виду не то, о чем вы подумали. А о чем же я подумал, позвольте узнать. О постели и обо мне в постели. Виноват. Вина — целиком на мне: будь я мужчиной и услышь я все, что здесь прозвучало из моих уст, подумала бы, без сомнения, о том же, о чем и вы, так что расплачиваюсь за двусмысленность. А я благодарю за откровенность. Сделав несколько шагов, женщина сказала: Ну, пойдемте же. Куда, спросил виолончелист. Я — в гостиницу, где остановилась, а вы, вероятно, — к себе домой. И я вас больше не увижу. Ваша тревога уже унялась. А я и не тревожился. Неправда. Согласен, но — было да прошло. На лице смерти обозначилось подобие улыбки, в которой, впрочем, не было и тени веселости. И прошло как раз тогда, когда появились основания для тревоги. Иду на риск и потому повторяю вопрос. Какой. Мы больше не увидимся. В субботу я приду на концерт и сидеть буду в той же самой ложе. В той программе у меня не будет соло. Я знаю. Кажется, вы все предусмотрели. Все. И с какой же целью. Цель — в конце, а мы с вами пока — в самом начале. Показалось свободное такси. Смерть остановила его и повернулась к виолончелисту: Подвезти вас до дому. Нет, я отвезу вас в отель и поеду домой. Не нет, а да, а иначе вам придется взять другое такси. Я вижу, вы привыкли добиваться своего. Всегда. Когда-нибудь сорвется, бог есть бог и почти ничем иным не занимается. Я готова прямо сейчас показать вам, что не сорвется. А я готов к показу. Не валяйте дурака, не в такт ответила смерть, и в голосе ее вдруг прозвучала угроза — подспудная, смутная, но от того не менее ужасная. Виолончель уместилась в багажник. За все время пути пассажиры не обменялись ни единым словом. Когда добрались до первого пункта назначения, музыкант, прежде чем выйти, сказал: Не понимаю, что между нами происходит, наверное, нам и вправду лучше не видеться больше. Никто вам этого не запрещает. Даже вы, всегда добивающаяся своего, спросил музыкант, стараясь, чтобы это прозвучало насмешливо. Даже я, ответила женщина. Но это значит, что — сорвется. Это значит, что не сорвется. Водитель вылез открыть багажник и ждал, когда оттуда извлекут футляр с инструментом. Мужчина и женщина не попрощались, не сказали: До субботы, — не прикоснулись друг к другу, и все это напоминало любовный разрыв из разряда бурных, из категории драматических: казалось, они поклялись на крови и на воде никогда больше не встречаться. Закинув на плечо ремень, виолончелист двинулся прочь, вошел в дом. И вдруг замешкался в дверях, но так и не обернулся. Вцепясь пальцами в свою сумочку, глядела ему вслед женщина. Такси тронулось.
Виолончелист вошел к себе, бурча раздраженно: Сумасшедшая, сумасшедшая, сумасшедшая, в кои-то веки раз меня ждали у служебного, чтобы сказать, как я хорошо играл, да и то — оказалась какая-то полоумная, и я тоже хорош, кретин, спросил, мы с вами больше не увидимся, своими руками смастерил себе западню, есть пороки, которые вызывают уважение или, по крайней мере, заслуживают внимания, но самодовольство всегда смешно, а фатовство — еще смешней, а уж смешней всего выступил я сам. Он рассеянно погладил пса, ринувшегося к дверям встречать, и прошел в музыкальный салон. Открыл футляр, осторожно извлек виолончель, которую перед тем, как идти спать, еще придется настроить, потому что поездки на такси, пусть даже и непродолжительные, не идут инструменту на пользу. Прошагал на кухню, задал корму псу, а себе приготовил сэндвич и сопроводил его стаканом вина. Досада его уже прошла, но чувство, которое мало-помалу приходит ей на смену, не вносит умиротворения в душу. Вспоминая все, что было сказано этой женщиной, в том числе и фразочку о том, что за двусмысленность всегда приходится расплачиваться, он приходит к выводу, что каждое ее слово, независимо от контекста, несет в себе добавочный смысл, не поддающийся уразумению и постижению, дразнящий и ускользающий, как вода, которую тщетно пытался зачерпнуть тантал, как ветвь, которая уворачивалась от его руки, тянущейся сорвать плод. Да нет, пожалуй, она не сумасшедшая, подумал он, но, без сомнения, — с большими странностями. Поев, он возвращается в музыкальный салон или в гостиную, где стоит рояль — ведь до сих пор мы двояко обозначали это помещение, но, хотя не в пример логичней было бы назвать его виолончельной комнатой, ибо именно виолончелью снискивает себе наш музыкант хлеб насущный, придется признать, что звучит это скверно, и сама комната будто утрачивает толику своего достоинства, поскольку достаточно мысленно продолжить эту цепочку, чтобы признать правоту нашего умозаключения: музыкальный салон, рояльная гостиная, виолончельная комната, и это еще куда ни шло, более или менее приемлемо, но куда же мы скатимся, если продолжим, и появятся у нас кларнетная каморка, флейтный флигелек, турецко-барабанная светелка, а то и вовсе ни с чем несообразный треугольниковский уголок. Ведь и у слов имеется своя иерархия, свой этикет и протокол, свои дворянские титулы и плебейские стигмы. Пес пришел следом за хозяином и улегся на полу, трижды прокрутившись вокруг своей оси — только это обыкновение и осталось ему в наследство от тех времен, когда он был волком. Музыкант камертоновым «ля» настроил виолончель, любовно вернув гармонию инструменту, то есть устранив ущерб, причиненный варварской тряской по камням мостовой. На какие-то мгновения ему удавалось позабыть женщину из ложи, и даже не ее саму, а этот беспокоящий разговор, который вели они у артистического подъезда, хотя искрометный диалог в такси продолжал звучать у него в ушах приглушенным рокотом барабанов. Женщину из ложи он не забыл, женщину из ложи он не хочет забывать. Он видит, как она стоит в ложе, скрестив руки на груди, он продолжает ощущать на себе ее пристальный, алмазной твердости взгляд, вспыхивающий, когда она улыбается. Он думает, что в субботу снова увидит ее, увидеть-то увидит, но она уже не будет стоять в ложе, скрестив руки на груди, и не будет смотреть на него издали, ибо это волшебное мгновение поглощено следующим, в которое он повернулся, чтобы увидеть ее в последний раз — так ему кажется — а ее уже не было.
Давно уже безмолвствовал камертон, и виолончель обрела прежнее и нужное звучание, когда раздался резкий звонок телефона. Музыкант вздрогнул от неожиданности, взглянул на часы — почти половина второго. Что за черт, подумал он, кто бы это мог быть так поздно. Он снял трубку и выждал несколько секунд, что было, разумеется, нелепо: он должен был ответить, назваться или назвать свой номер, и тогда на том конце сказали бы: Простите, не туда попала, — но вместо этого там осведомились: Если это пес подошел к телефону, то пусть соблаговолит хотя бы гавкнуть. Да, это пес, ответил виолончелист, но он, видите ли, уже давно не лает, а также утратил обыкновение кусать кого бы то ни было, кроме себя самого, да и то лишь в том случае, если жизнь делается нестерпимо омерзительна. Не сердитесь, я звоню попросить у вас прощения, наш разговор сразу же пошел по опасной тропке, и кончился, как и следовало ожидать, плачевно. Не знаю, кто вас повел этой тропой, но только не я. Да нет, это я во всем виновата, хотя в сущности отличаюсь уравновешенностью и спокойствием. Не заметил за вами ни того, ни другого. А может, у меня раздвоение личности. В этом случае мы играем на равных: я ведь тоже — пес и человек в
