устать — за усердие денег не платят, — но вскоре потерял власть над собой и превратился в машину для порки, во взбесившийся механизм, так что Жоану-Мразь пришлось придержать Жоана-Грязь за руку. Да подожди ты, размахался, до смерти забьешь. Муравьи хорошо знают, что такое смерть, они привыкли к своим мертвецам и с первого взгляда отличают их от живых: часто бывает, что они скопом волокут какой-нибудь усик колоса и натыкаются на что- то высохшее, сморщенное — сразу и не поймешь, что это такое, однако муравьи поведут- поведут своими антеннами из стороны в сторону и без колебаний передадут муравьиной своей морзянкой: Здесь труп нашего, и если человек на минуточку отведет от них взгляд, отвлекшись на другое, а потом опять посмотрит на прежнее место, то ничего уже не увидит: муравьи не оставляют на виду тела павших при исполнении служебных обязанностей, муравьи хорошо знают, что такое смерть, и потому большой муравей, отправляющийся в седьмое путешествие, поднимает голову и видит лишь какое-то огромное облако, но потом напрягает зрение, настраивает свои линзы и думает: Какой, однако, он стал белый, этот человек, совсем не похож на себя, лицо распухло, губы разбиты, а глаза-то, глаза! их и не видно, он был не такой, когда пришел в эту комнату, но все-таки это он, я его узнаю по запаху, — обоняние, как известно, развито у муравьев лучше всего. Муравей все еще размышляет над этим, но вдруг лицо человека исчезает из поля его зрения: двое перевернули третьего на спину и льют ему на голову воду, целый кувшин воды, случайно оказавшейся холодной, — ее выкачали насосом из черного глубокого колодца, и вода вряд ли знала, для чего пригодится, когда шла из глубины земной утробы и долго текла под землей, побывав до этого во многих других местах, изведав и каменистые уступы ручья, и блеск шершавого песка, и теплую бархатистость болотного ила, и гниль застойного пруда, и солнечный жар, который постепенно выпаривал ее, уносил с земли неведомо куда, пока она не оказалась в проходящем мимо облаке и через некоторое время не пролилась дождем, не упала обратно на землю… — как хороша умытая влагой земля! а если бы дождь мог сам выбирать, куда ему пролиться, он бы выбрал, и не было бы тогда засухи или половодья, упала на землю и снова отправилась по ней в путь, процеженная, чистейшая, а потом повстречала дырку, пробитую в земле насосом, гулкий и темный колодец, а потом вдруг появился кувшин — и вода попалась в прозрачную ловушку — а что теперь? я напою жаждущих? — нет, ее льют кому-то на голову, струя падает отвесной струей и умиротворенно, медленно растекается по губам, по глазам, по носу и подбородку, по распухшим Щекам, по лбу, покрытому каплями какой-то другой влаги — это пот, — и покрывает маской лицо этого еще живого пока человека. Вода течет на пол, заливает все кругом, и фасный кирпич блестит как новенький, а уж сколько муравьев захлебнулось — не счесть. Наш знакомый — большой муравей — спасся лишь потому, что, не отдыхая, тронулся в путь — в восьмой раз.
Жоан-Грязь и Жоан-Мразь подхватывают Жермано Сантоса Видигала под мышки так, что ноги его не касайся земли, и сажают на стул. У Жоана-Грязь на запястье еще болтается плеть, но ярость его прошла, он просто рычит: Паскуда, и плюет в лицо человеку, который мешком полулежит на стуле. Жермано Сантос Видигал открывает глаза и — это может показаться невероятным — видит вереницу муравьев: может быть, в том месте, на которое случайно упал его первый взгляд, крови больше — что ж тут такого? человеческая кровь — корм для муравьев, они — если поразмыслить — только ею и питаются, — и на пол, падре Агамедес, упали три капли крови, упали и растеклись лужицей, озером, морем-океаном. Он открыл глаза — разве это называется «открыл глаза»? — он разлепил щелочки, такие узкие, что свет едва проникает сквозь них, однако и этого света достаточно, чтобы острая боль полоснула по зрачкам, и он ощутил эту боль лишь потому, что она была новая, незнакомая: этот нож вонзился в его плоть рядом с сотней других ножей, вонзился и повернулся в ране, и Видигал, застонав, невнятно пробормотал несколько слов, и Жоан-Грязь с Жоаном-Мразь предупредительно склонились к нему, быть может даже раскаиваясь, что переусердствовали — может, он вообще теперь языка лишился, — но бедняга Видигал, которому все же надо отправлять естественные надобности, попросился в уборную: переполненный мочевой пузырь почему-то именно сейчас настоятельно потребовал опорожнения — и немедленно. Жоан- Грязь и Жоан-Мразь не хотели пачкать пол — куда ж больше пачкать? — и, надеясь на то, что упрямство Видигала сломлено и просьба эта — первый признак покорности, Жоан-Грязь выглянул в коридор, убедился, что там никого нет, кивнул напарнику, и они помогли Видигалу пройти пять шагов до отхожего места, подвели его вплотную к писсуару, и бедный человек дрожащими непослушными пальцами расстегнул прореху штанов, нащупал и вытянул наружу свой измученный орган мочеиспускания, стараясь не прикасаться к опухшей, рассеченной мошонке, а потом весь собрался и призвал на помощь все мускулы своего тела: он просил, чтобы они напряглись, а потом разом расслабились, освободив его от чудовищного давления: он тужится и раз, и два, и три, и вот внезапно в урыльник ударяет струя крови, а может быть, и мочи — кто отличит одно от другого в этом потоке красной жидкости, полившейся так, густо, словно разом лопнули все артерии, и все, что было в его теле, хлынуло в этот внезапно открывшийся сток. Видигал пытается остановиться, но поток не стихает. Это жизнь выходит из него. Жидкость продолжает течь, даже когда он отступает на шаг — а застегнуться сил уже нет. Жоан-Грязь и Жоан-Мразь волокут его в комнату с муравьями и снова сажают на стул, и Жоан-Грязь спрашивает, и в голосе его звучит надежда: Хочешь сказать что-нибудь, ему кажется, что, раз они проводили Видигала в сортир, он теперь должен заговорить, добром отплатить за добро, но Жермано Сантос Видигал бессильно опускает руки, роняет голову на грудь, и разум его гаснет. Большой муравей вернулся из десятого путешествия и скрывается под дверью.
Когда он приползет из муравейника, комната будет полна народу. Там Жоан-Грязь и Жоан-Мразь, майор Хорохор, капрал Доконал, два безымянных солдата и три арестованных, которых выбрали наугад — ткнули пальцем: ты, ты и ты, — чтобы они засвидетельствовали, что когда вышеупомянутые агенты на минуту отвернулись для обсуждения важных вопросов, а потом снова повернулись к арестованному, то увидели, что он повесился на проволоке, — вот в этой самой позе его и застали: один конец проволоки прикручен вон к тому гвоздю, а второй два раза обвит вокруг шеи Жермано Сантоса Видигала, да, его имя — Жермано Сантос Видигал, это нужно для свидетельства о смерти, сейчас вызовут медицинского эксперта, а стоял он на коленях, ага, на коленях, так же, как сейчас, и нечего удивляться: удавиться можно где хочешь, хоть на спинке кровати, было б желание — но может, кто сомневается? Я — нет, говорит майор Хорохор, и никто не сомневается — ни капрал Доконал, ни двое рядовых, ни трое крестьян, которым привалила нежданная удача и которых сегодня же отпустят на свободу. Муравьи негодуют: они-то видели, как все было, одни застали одно, другие — другое, но теперь они собрались в кучку, и каждый рассказал, что видел, и в итоге получилась вся правда, и наш большой муравей последним видел лицо Видигала совсем близко, крупным планом, как говорится, он смотрел на него, как на пейзаж, как на изображение природы, а ведь нам известно, что природа с собой не кончает — ее убивают.
Тело унесли. Жоан-Грязь и Жоан-Мразь собирают инструмент — дубинки и плеть, — потирают косточки пальцев, осматривают каблуки и носки сапог — не осталось ли на них пятнышка крови или обрывка ткани, которые, попадись они на глаза проницательному Шерлоку Холмсу, доказали бы состав преступления, но опасности нет. Шерлок Холмс мертв и лежит в могиле -мертв, как Жермано Сантос Видигал, которого в свое время тоже положат в могилу. И об этом деле будут молчать до тех пор, пока муравьи не обретут дар речи — вот тогда они и расскажут правду, всю правду и только правду. А пока мы, если поторопимся, еще догоним доктора Романо — вон он идет, понурившись, в левой руке болтается черный саквояж, стало быть, правая свободна, и мы можем попросить его — поднимите правую руку, клянитесь говорить правду, всю правду и только правду, — уж такой народ доктора, им надо,
