крепится к ручке двери в палату, другой же будет обвязываться вокруг лодыжки того, кто снаряжается в поход за пропитанием. Посланные ушли, а пришли с тарелками и ложками, хотя продовольствия по-прежнему было на пятерых, что, по всей вероятности, объясняется тем, что начальник караула о появлении в левом крыле еще шестерых слепцов не знал по той простой причине, что когда стоишь за воротами, то, как ни всматривайся, едва ли разглядишь издали и в полутемном вестибюле какие-то перемещения. Таксист предложил сходить да объяснить, что, мол, еды не хватает, причем отправился один, отказавшись от спутников, и: Эй, нас не пятеро, а одиннадцать, крикнул солдатам, а тот же самый сержант ответил ему из-за ворот: Гуляй пока на просторе, скоро тесновато будет, тоном, который таксисту, судя по словам, сказанным по возвращении в палату: Похоже, он издевался надо мной, показаля оскорбительным. Раздали порции поровну, поделив каждую пополам, так что вышло десять, ибо раненый по-прежнему отказывался от еды и только просил: Пить, ради бога, во рту пересохло. Кожа на лице у него чуть не трескалась от жара. Время от времени, словно не в силах больше терпеть прикосновение и тяжесть одеяла, он выпрастывал из-под него ногу, но тотчас снова прятал, потому что в палате было холодно, и продолжались эти эволюции на протяжении многих часов. Через правильные промежутки времени он постанывал и вдруг издавал задавленный всхлип, как если бы постоянная, ровно пульсирующая боль усиливалась до такой степени, что он не успевал приготовиться к ней, ухватить ее и удержать в пределах терпимого.
Ближе к вечеру пришли еще трое изгнанных из левого крыла. Жена доктора тотчас узнала регистраторшу, записывавшую пациентов у офтальмолога, а с нею были мужчина, с которым девушка в темных очках имела свидание в отеле, и тот грубый полицейский, который доставил ее домой. Только они успели добраться до коек и рассесться, причем регистраторша заливалась слезами, а двое других хранили оторопелое молчание и словно бы не вполне сознавали, что же с ними случилось, как внезапно с улицы донесся многоголосый заполошный крик, прорезаемый ревом команд. Слепые выжидательно повернули головы к двери. Они ничего не могли видеть, но знали, что должно произойти. Жена доктора, сидя рядом с мужем на кровати, шепнула: Вот и начинается обещанный тобой кромешный ад. В ответ он сжал ее руку: Не ходи, отныне и впредь ты ничего не сможешь сделать. Крики стихли, сменившись топотом в вестибюле: это, давя и отпихивая друг друга, целой толпой лезли в проем дверей слепцы, кто-то лишился чувств и остался валяться в коридоре, но основная масса, сцепясь в причудливые грозди или поодиночке, отчаянно, наподобие утопающих, простирая руки, хлынула в палату с таким напором, как если бы ее судорожными толчками извергала туда какая-то неодолимая внешняя сила. Топтали упавших. Сгрудившись поначалу в узком проходе, растеклись затем по тесным прогалинам между кроватями и, подобно кораблям, успевшим юркнуть в гавань до того, как шторм разыгрался всерьез, ошвартовались у причальной стенки, роль которой в данном случае исполняла койка, закричали, что место занято, ищите себе другое. Напрасно надрывался доктор, силясь объяснить, что есть и другие палаты, – те, кому койки не хватило, боялись затеряться в представавшем их воспаленному воображению лабиринте комнат, коридоров, закрытых дверей, крутых и лишь в самый последний момент обнаруживающихся, обрывающихся под ногой лестниц. Но поняли наконец, что вечно тут торчать нельзя, с мучительными усилиями вернулись к двери, дерзнули все же пуститься на поиски неизведанного. Те пятеро, которых доставили во вторую очередь, сумели, словно найдя последнее, покуда еще надежное убежище, переместиться поближе к первой шестерке. Только раненый одиноко и беззащитно лежал на четырнадцатой койке в левом ряду.
Через четверть часа в палате вновь установилось, за вычетом всхлипываний, причитаний, неясных шорохов и шумов обустройства, спокойствие, весьма, впрочем, далекое от безмятежного. Теперь все кровати были заняты. День кончался, мертвенно-тусклые лампы разгорелись, казалось, ярче. Тут раздался строгий голос громкоговорителя: В соответствии со сделанным в первый день предупреждением мы повторяем правила внутреннего распорядка и поведения в карантине, требующие неукоснительного соблюдения со стороны помещенных в него лиц. Правительство страны, выражая глубокое сожаление по поводу того, что, во исполнение своего долга и в соответствии со своими полномочиями, вынуждено принять ряд безотлагательных и жестких мер по защите всеми имеющимися в его распоряжении средствами населения страны, оказавшейся перед лицом кризиса, вызванного, и так далее, и тому подобное. Когда голос смолк, грянул протестующий хор: Сидим взаперти, Все тут сдохнем, Права не имеют, А где врачи, которых нам обещали, это, кстати, было что-то новенькое, Говорили, врачи будут, медицинскую помощь обещали и даже полный курс лечения. Доктор не сказал, что если кому-нибудь нужен врач, то он перед ними. И никогда больше не скажет так. Ибо врач наложением рук не лечит, ему нужны лекарства, препараты, снадобья и зелья, растворы и таблетки, сочетания того и сего, здесь же нет и намека ни на что подобное, равно как и надежды что-либо получить. Да что лекарств – нет даже глаз, чтобы отметить синюшность, скажем, или, наоборот, покраснение кожных покровов, проистекающее от нарушения периферического кровообращения, и сколько раз эти внешние признаки, избавляя от необходимости проводить более детальные исследования, давали ясное и полное представление о клинической картине, или вот, например, состояние слизистых оболочек в сочетании с особенностями пигментации позволяет с высокой вероятностью судить о. Теперь, когда все соседние койки были заняты, жена не могла рассказывать доктору о том, что происходит, однако он нутром, что называется, чуял, какое напряжение, ощутимое почти физически, уже поцарапывающее предвестием скорого взрыва, склубилось в палате после прихода последней партии слепых. Да и самый воздух тут сделался тяжким, плотным, насытился и пропитался медленно перекатывающимися волнами дурных запахов и внезапно выходящими на поверхность течениями чего-то совсем уж тошнотворного. Что же тут будет через неделю, спросил он себя и побоялся представить, что через неделю все они по-прежнему будут скучены и заперты здесь. Если даже предположить, продолжал размышлять он, что едой нас худо-бедно обеспечат, в чем я, кстати, совсем не уверен, то еще меньше у меня уверенности, что люди снаружи будут точно знать, сколько нас тут, и я не представляю себе, как осуществлять, скажем, простейшие гигиенические процедуры, не говорю уж о том, как мыться без посторонней помощи людям, совсем недавно потерявшим зрение, и потом, неизвестно, есть ли тут душевые, работают ли они, об этом, значит, я не говорю, а говорю обо всем прочем, стоит лишь раз забиться стокам, и мы захлебнемся в нечистотах. Он потер лицо ладонями и ощутил шероховатость трехдневной щетины: Да уж лучше так, надеюсь, им не взбредет в голову раздать нам лезвия или ножницы. У доктора в чемодане было припасено все необходимое для того, чтобы побриться, но сделать это он счел ошибкой: Да и потом, где это делать, не здесь же, при всех, побриться, разумеется, можно, но ведь остальные очень скоро поймут, что происходит, и сильно удивятся, что нашелся такой чистюля, а в душевой какое столпотворение начнется, и, о господи, как нужны нам глаза, видеть, видеть, различать хотя бы смутные тени, стоять перед зеркалом, глядеть на расплывающееся темное пятно и иметь право сказать себе: Вот мое лицо, а свет не мне принадлежит.
Но вот стихли мало-помалу протестующие голоса, и некто из соседней палаты возник в дверях с вопросом, не осталось ли какой еды, и ответивший ему таксист выразился так: Ни крошки, а помощник провизора, которого мы в дальнейшем для краткости будем звать просто аптекарем, решил доброжелательным участием сгладить лаконический негатив ответа и добавил: Может быть, еще привезут. Не привезли. Настала ночь. Извне не поступало ни еды,
