вышли из церкви без угрызений совести по поводу свершенного ими хищения, но зато уже и не с пустыми руками, то бишь сумками. И счастливцами смогут они почесть себя, если доведется им признать пригодным к употреблению в пищу хотя бы половину того, что досталось им, а в отношении другой половины придется отозваться так: Не постигаю, как люди могут есть такое, и это лишний раз доказывает старую истину, что беда, пусть даже она и одна на всех, каждому достается в неравных долях.
Отчет обо всех этих происшествиях, в своем роде примечательных, произвел самое тягостное впечатление на заслушавших его обитателей квартиры на пятом этаже, и это еще при том, что жена доктора, вероятно, из-за нехватки слов или из-за того, что они не шли с языка, а сам он не поворачивался, не сумела в полной мере изъяснить тот смертельный ужас, который обуял ее при виде прямоугольника бледных огоньков, блуждающих перед дверью в подвал, перед лестницей, ведущей в загробный мир. Воображение слушателей и без того поражено было, хоть и по-разному, рассказом о святых с завязанными глазами, сильно подействовавшим, например, на первого слепца и его жену, которые испытали нечто вроде дурноты, ибо для них тут речь шла прежде всего о вопиющем кощунстве. Ладно бы уж они все, смертные люди, оказались вдруг слепы, это роковое стечение обстоятельств, в нем никто не виноват и никто от него не в силах уклониться, но по одной лишь этой причине завязывать, замазывать глаза священным образам – это беспримерное святотатство, а уж если совершил его священник, то – тем паче. Старик с черной повязкой отозвался на иной лад: Понимаю, представляю, какое потрясение ты испытала, я вот думаю сейчас о музее, о картинной галерее, где стоят скульптуры, статуи, изваяния – и все с завязанными глазами, и не потому, что скульптор не захотел стесать камень с того места, где быть должно глазам, но – с повязками на глазах, словно и не довольно самой слепоты, и забавно, повязка такая же, как у меня, а такого впечатления не вызывает, скорее даже наоборот, придает человеку несколько романтический вид, и старик засмеялся над своими словами и над самим собой. Что же касается девушки в темных очках, то она ограничилась репликой, смысл коей сводился к тому, что не дай бог приснится эта проклятая галерея, как будто мало иных кошмаров. Поели той дряни, что имелась у них, и было это лучшее из того, что имелось, и жена доктора сказала, что с каждым днем все трудней становится добывать еду и что не пришлось бы, пока не поздно, уходить из города, обосноваться где-нибудь в сельской местности, там, по крайней мере, продукты чище и здоровей, ну и потом, там повсюду бродят на воле козочки, коровки, их можно будет приручить, вот и молоко, а в колодцах есть вода, можно будет отварить что захочется, только куда идти, где найти такое славное место за городом, и каждый высказал свое мнение по данному вопросу, высказал с большей или меньшей степенью воодушевления, хотя каждому было предельно ясно, что вариант этот связан с большими сложностями, и чистый беспримесный восторг выразил один лишь косоглазый мальчик, вероятно, сохранивший отраднейшие воспоминания о летних каникулах. Поели и легли спать, как привыкли еще со времен карантина, когда по опыту убедились в том, что, когда лежишь, легче перебарывать голод. Вечером не ели, только косоглазому мальчику досталось немножко, чтоб обманул аппетит и прекратил ныть, прочие же вновь уселись слушать чтение, и хоть, по крайней мере, дух не вправе будет жаловаться, что его держат впроголодь, однако же беда в том, что телесная слабость зачастую отвлекает внимание души и разума, причем вовсе не от нехватки интеллектуального интереса, нет-нет, тут другое, просто мозг впадает в какую-то спячку, что ли, вроде медведя в берлоге, прощай, белый свет, и вот потому-то нередко слушатели мягко смыкали веки, принимаясь следить за изгибами повествования исключительно глазами души до тех пор, пока не вырывал их из ступора внезапный поворот нежданно грянувших событий, если это и вправду грянули они, а не захлопнулась со стуком книга, ибо жена доктора по природной деликатности не хотела, чтобы знали, что она знает, что слушатель не замечтался, а уснул.
Вот в этой сладкой одури пребывал и первый слепец, и все же это было не совсем так. Да, он сидел с закрытыми глазами и следил за нитью повествования более чем рассеянно, но задремать не давала ему недавно высказанная идея о необходимости перебраться всем на лоно природы, ибо она, идея, а не природа, казалась ему глубоко ошибочной, как это так бросить квартиру, за нею, сколь бы ни был симпатичен писатель, надо бы все же присматривать, наведываться туда время от времени. И потому ясно, что первый слепец не спал, а бодрствовал, и если нужны еще доказательства, то наилучшим и убедительнейшим из них пусть станет слепящая белизна у него перед глазами, сменявшаяся тьмой лишь на время его сна, в чем, кстати, тоже нельзя быть совершенно уверенным, поскольку никому еще на свете не удавалось пребывать одновременно и во сне, и наяву, то есть следить за своими ощущениями. И сомнение это он счел разъясненным и устраненным, когда внезапно под веками у него стало темно: Я заснул, подумал он, но нет, он вовсе даже не заснул, потому что продолжал слышать голос жены доктора, кашель косоглазого мальчика, и объявший душу его страх перед тем, что одна слепота сменилась другой, и, пожив сколько-то в слепоте света, придется погрузиться теперь в слепоту тьмы или во тьму слепоты, был столь велик, что исторг из его груди жалобный стон. Что с тобой, спросила жена, а он ответил, причем довольно глупо и не открывая глаз: Я слеп, как будто это была мировая сенсация, последняя ошеломительная новость. И жена ласково обняла его: Ну и что, мы все тут слепы, что ж теперь поделать. Все во тьме тонет, я думал, что заснул, но теперь-то вижу, что нет, проснулся. И зря, спать надо, и не думать об этом. Добрый совет взбесил его, да и немудрено – человек несказанно тоскует и мучается, и только он один знает, до какой степени, а жене больше нечего сказать по этому поводу, кроме как: Спать надо. В крайнем раздражении, уже приготовив язвительный ответ, он открыл глаза и увидел. Увидел и закричал: Я вижу. Первый крик прозвучал с оттенком недоверия, но во втором, третьем, четвертом и во всех последующих мощным крещендо шла убежденность в том, что это именно так, а не иначе: Я вижу, вижу, вижу, и как безумный он стиснул в объятиях жену, потом подскочил к жене доктора и ее тоже обнял, не зная даже, кого обнимает, ибо видел ее впервые в жизни, потом доктора, девушку в темных очках, старика с черной повязкой, насчет которого, сомнений, слава богу, не было, косоглазого мальчика, а жена бежала следом, боялась разжать руки, отпустить его, и он, прервав череду объятий, чтобы заключить в них ее, повернулся к доктору: Я вижу, вижу, доктор, я вижу, что же это такое, объясните, позабыв даже, что они давно уже, как было принято в этом сообществе, обращаются друг к другу на ты, объясните же, почему это вдруг такие перемены, и доктор спросил: Хорошо видишь, как раньше, остатков белизны нет. Нет, нет, никакой белизны, стало даже лучше, чем прежде, а это, между прочим, немало, я ведь даже очки не носил. И тогда доктор произнес то, о чем думали все, но не решались сказать вслух: Вероятно, эта слепота подошла к концу, вероятно, к нам начнет возвращаться зрение, и при этих словах жена доктора заплакала, странные все же реакции у людей, должна бы вроде обрадоваться, а она плачет, да нет, конечно, это она от радости, боже мой, чего тут не понять, а еще и потому, что разом иссякла сопротивляемость, она теперь – как новорожденное дитя, и этот плач подобен первому, еще неосмысленному младенческому крику. Слезный пес направился к ней, уж он-то всегда знает, когда он нужен, и потому жена доктора вцепилась в него, но это вовсе не значит, что она мужа больше не любит, что не питает добрых чувств ко всем, кто находится здесь, просто в этот миг ощущение одиночества сделалось таким сильным, таким непереносимым, что показалось – унять его сможет лишь та странная жажда, с которой пес пьет ее слезы.
Но тут всеобщее ликование сменилось озабоченностью. А что же теперь делать, спросила девушка в темных очках, после такого я ни за что не засну теперь. Да никто не
