Баня

обрезки дерева, мы притаскивали их откуда только могли. Всю зиму, днем и ночью, в плите горел слабый огонь. Приятно пахло опилками, древесной смолой, кедром, сосной, дубом, раскаленной плитой. Плита была невысокая, имела две большие духовки, а на блестящей никелированной дощечке гордо сияла надпись «Эксельсиор». Нашего кота звали так же, в честь плиты. Кот расхаживал вокруг плиты, лениво потягиваясь. Лежа на полу неподалеку, поглядывал на армян, а те на кота, который научился у них, как себя вести, понимал немного из того, что они говорили, и все, что они делали. Мы жили вместе с котом. Это был серый котище, ловкий, сильный, независимый и все же теплый и ласковый. Он был немного себе на уме или, если хотите, был гениален, особенно весной и ранним летом. Бах! И он выпрыгивал сквозь москитную сетку, сквозь запертую на крючок дверь, словно она и не заперта, а вообще открыта. От этого не страдали, однако, ни кот, ни дверь, ни сетка. Все объяснялось древним, безудержным влечением к девочкам. Кот исчезал на три – четыре дня, потом появлялся весь истерзанный, ложился и принимался сам себя исцелять, как Экклесиаст: «Все суета. Всюду печаль и невежество. Ради всего святого, какой во всем в этом смысл и где же, наконец, мое блюдечко с молоком?»

1961